Петр Сальников - Горелый Порох
— Я-то, как видишь, уберегся. А ребят много сгинуло — боле, чем осталось. И немец гробил измором — мы все дерева обглодали, и мороз валил, как коса траву… Небось, видел, какую могилищу братва для них роет? А пока под сугробами упокойнички наши — вроде как на последнем привале перед вечной дорогой.
— Ну, а как освободили-то? — спросил Денис.
— Немец жесток и лют, а ни души не тронул, когда отходил. Да и наши ловко скумекали — фрицам не до нас было… Что потом? Потом ты все и сам видел… Но кормить кормят. Сытно, слава богу. А штыки так же стоят на часах, как и при немце. Ну, а что дальше будет — одному богу ведомо…
— Раз бог есть — переможем! — с мягкой усмешкой сказал Донцов в лад словам Кондакова.
Скоро домашние лепешки были съедены с солдатским аппетитом, и они закурили по второму разу.
* * *На четвертый день проверки лагеря на помощь особистам прибыла еще одна группа во главе с капитаном Моревым. В оперативную работу приехавшие не вмешивались. В их обязанности входило формирование из числа проверенных маршевых рот для пополнения фронтовых частей. Морев оказался расторопным, оборотистым тыловиком. На следующий же день у него уже топилась городская баня, что находилась неподалеку от лагеря, было подвезено зимнее обмундирование, и началась долгожданная помывка бойцов. Двухмесячная щетина, которую не взять никакими бритвами, косилась цирюльными машинками, словно жатками-лобогрейками. Слетал крутой солдатский матерок с уст, когда машинки врезались в обморозные места и в чирьяки, отваливались болячные струпья, сочилась из ранок едкая и жаркая сукровица. Особенно шумливо было в предбаннике, когда подбирались по росту исподники и рубахи, гимнастерки и шаровары, шапки, полушубки, бушлаты и валенки. Дело доходило до обид и споров. Каптенармусы, тоже поминая бога и мать, в шутку и всерьез пугали ополоумевших от счастья солдат оставить в прежней гнилой и вшивой амуниции. Но как бы там ни было — вершилось необычайно великое преображение: недавние доходяги, полумертвецы, обреченные было на верную погибель, вдруг на глазах у всех и у самих себя вновь превращались в боевых солдат. Подраспаренные банькой, с полегчавшими душами, облаченные в зимнюю армейскую обнову, бойцы с неуклюжей веселостью выбегали на улицу, бросались к сугробам, хватали пригоршнями снег и унимали ссадную боль и сукровицу на помороженных лицах. Проморгавшись от снежной белизны и приглядевшись, они не узнавали ни себя, ни друг друга…
Не узнавали их и те, кто вновь загнан за «колючку», кому не суждено быть ни в солдатской чести, ни в тепле, ни в строевых рядах. Приникши к проволочной лагерной огородке, невольники с паскудно-липучей, неотвязной завистью дивились на чудом преобразившихся своих вчерашних сопленников. Не поднимала глаз и колонна, шагавшая мимо и не могшая ничем помочь своим недавним братьям по оружию…
* * *С приездом тыловой команды по формированию маршевых рот ходче пошла и оперативная работа особистов. Быстро и равным образом пополнялись группы «оправданных» и «виноватых». Капитан Морев наладил ежедневную отправку на грузовиках вновь сформированных взводов и рот на фронт. Выдолбили, наконец, и котлован для, братской могилы. Покойники были извлечены из-под сугробов и уложены в огромной яме плотными рядами. Они были наги или в исподнем белье. Лишь сверху положили в шинелях тех, кто умер уже в дни допросов: то ли от немощи, то ли от непереносных обид, от которых рвутся сердца. Павшие солдаты давно были безымянны, и закопали их без всяких почестей — просто навалили на то печальное место глыбистой мерзлоты, сладили высотку и тем означили святое место. Вскоре над школьным парком прошлась снеговая тучка и над братским могильным курганом тихо просыпалась белым пухом…
Приближался конец и работы оперативной группы. Но за день до этого конца, когда за лагерной проволокой оставались одни «виноватые», а в школе готовились к очередной отправке на фронт «прощенные», случилось непредвиденное. После вечерней кормежки в лагерь вдруг пришли капитаны Северов и Морев в сопровождении своих помощников и отделения бойцов охраны. Лейтенанты-помощники построили лагерников в две шеренги, которые растянулись во всю длину аллеи парка. При обходе рядов капитан Морев, оглядывая каждого с ног до головы, тыкал пальцем на тех, кто выглядел поздоровее, и, с согласия старшего следователя Северова, выводил из строя. Таких набралось с полную сотню. «Тыкнул» было капитан-тыловик и в сержанта Донцова.
— Нет! — замотал головой капитан Северов. — Этот здесь не по плену. Он — дезертир!
Отобранную сотню увели в школу, к тем, кто был «прощен» раньше. Никто в лагере так и не узнал, что это было: акт помилования или «счастливцы» освобождены по справедливости? Это не было ни тем ни другим.
За совместным ужином особистов и группы интендантов команды Морева на столе вдруг, словно по волшебству, возникли две фляжки со спиртом.
После первой кружки быстро подзахмелевший Морев рассыпался в любезностях перед начальником опергруппы Северовым. Поблагодарив его за милосердный жест — освобождение сотни бойцов и передачу их в маршевый резерв, капитан-тыловик сделал вид, будто его выручили из неминучей беды.
— Да, я — тыловая крыса! Но и я — на войне. И у меня задача: ежедневно и ежечасно, если хотите, поставлять в маршевые роты людей — из числа окруженцев, освобожденных пленных, из выздоравливающих команд госпиталей и, наконец, добровольцев, — капитан Морев хлебнул еще глоток и продолжал: — Им там, в Ставке, и маршалам и генералам, легче — миллионами душ ворочают, а у нас с тобой, капитан, — Морев похлопал Северова по плечу, — малые сотни, от силы — тыщи. И потому мы должны выручать друг друга… Я бы на твоем месте всех отдал бы мне — все равно пропадут ни за понюшку табака… А я бы их обул, одел, накормил — и за милую душу в окопы…
Еще трезвый, начальник опергруппы, чтобы сбить лихость и болтовню Морева, твердо сказал:
— Хватит того, что дал! У меня тоже задача…
— Да, да, капитан, я понимаю. Предатели, дезертиры перебежчики и прочие враги — на них особый глаз и другая война нужны. Понимаю. Но мне бы еще полсотенки а? Ну хотя бы на один взвод, каких поздоровее. Пятьдесят комплектов амуниции без дела оказались. Лишние…
— Впереди еще лагеря будут, — только и сказал Северов, чтобы хоть как-то отвязаться от назойливого тыловика. — Тысячи, а может, и миллионы комплектов потребуются…
За то и выпили! По второй и по третьей…
* * *Наступил и последний день! Поутру лагерь был хорошо накормлен и напоен всамделешним натуральным чаем. Каждый получил и дорожный запас — по фунту хлеба и по куску соленой рыбы. Объявили, что этапироваться будут пешим ходом. Пока до Тулы… Из другой походной кухни кормились вчерашние «счастливцы», уже помытые в баньке и обмундированные во все зимнее. Возле школы, у самого большака их ожидали грузовики. Шоферы, чтобы не разморозить моторы, держали их на малом газу, а сами грелись цигарками.
Оба капитана, их помощники вышли к лагерным ворогам. С ними был и старшина Речкин, в белом добротном полушубке, чисто выбритый и подтянутый. Лишь в глазах светилась совсем ненужная в эти минуты напуганность. Отряд конвоиров выстроился по ходу движения и взял наперевес самозарядки. Была подана команда на построение. Лагерники выходили из-за проволоки неспешным шагом, приберегая силы на дальнюю дорогу. Донцов и Кондаков шли рядом, бок о бок, и, проходя мимо Речкина, никакой обновы на нем не заметили. Но испуг, полыхнувший из его глаз с еще большей силой, на миг остановил Донцова, и он негромко сказал старшине:
— Не трусись, капрал Речкин! Служи! Я же говорил: тебя обязательно наградят вторым противогазом.
— Я не виноват, братцы, — сорвался невольный шепоток с губ Речкина, и он опустил глаза.
— Ты никогда не будешь виноватым, — так же тихо, словно утешая растерявшегося Речкина, проговорил Донцов и пошел в строй.
Позади лагерников из ворот вышла группка полицаев во главе с Богомазом. То ли без курева, то ли от простуды его колотил удушливый кашель, и он хоронил рот в намотанное на шею кашне. Лейтенант, помощник Северова, подскочил к Богомазу и, сорвав с его шеи кашне вновь повязал на рукав и туго затянул узлом.
— Молодой человек, — с нарочитой деликатностью проговорил Богомаз, — я же от позора не стану лучше…
Прокашлявшись, бывший начальник управы обратился ко всей группе:
— Товарищи командиры и начальники, делайте, что хотите, с нами, но избавьте от мук старика. — Богомаз вытолкнул из строя деда Федяку. — Не гневитесь хотя бы на отцов-то своих — будет и вам позор… Дед Федор не виноват ни в чем. Спросите лагерь. Он их кормил, как мог, прибирал покойников… Разве для вас и такое не свято?
Скукожившись до неузнаваемости, обедованный старик Федяка не походил и сам на себя. У него вроде бы и головы не было — лохматая овчинная шапка низко сидела на плечах и казалась пустой. Заиндевелый веник бороды заколенел на груди поверх кожуха и был неподвижен, как у стоячего покойника. Но дед Федяка был жив и еще дышал. И дышал он паровозно громко, будто в груди его кипели котлы.
![Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]](/uploads/posts/books/133680/133680.jpg)
![Николай Томан - В созвездии трапеции [сборник]](/uploads/posts/books/75268/75268.jpg)