Лоран Бине - HHhH
Так что ровно в 10.30 их вдруг будто молнией ослепляет, да нет, при чем тут молния, скорее — вспышкой, отражением солнца. Это Вальчик, вытащив из кармана зеркальце, подает сигнал. Значит, едет. Вот он. Еще несколько секунд — и он будет здесь. Габчик перебегает дорогу, становится на выходе из поворота, здесь его до последнего не будет видно. В отличие от Кубиша, который чуть впереди (если только Ян, наоборот, не позади, как утверждается в некоторых вариантах реконструкции события, но мне это кажется менее вероятным), он не может понять, едет ли за вырисовывающимся на горизонте «мерседесом» эскорт. Но, могу побиться об заклад, он об этом даже и не думает. Само собой разумеется, в эту минуту весь его распаленный мозг заполняет только одна мысль: как бы не промахнуться. Но он наверняка слышит характерный шум трамвая за спиной.
«Мерседес» внезапно возникает совсем рядом и, как было предусмотрено, тормозит. Но чего они опасались, то и происходит: в тот самый момент, как машина доедет до Габчика, между ними окажется трамвай, полный пассажиров. Что ж, тем хуже. Опасность для гражданских лиц ими рассматривалась, и было решено не принимать ее во внимание, идти на риск. Габчик и Кубиш не такие праведники, как у Камю[315], — может быть, потому, что их судьбы не вписываются в рамки тех, что обозначены черными буквами, сливающимися в строки на листе бумаги.
217Вы сильны, вы могущественны, вы довольны собой. Вы убивали людей и собираетесь убить еще многих, очень многих. Вам все удается. Никто и ничто перед вами не устоит. Всего за десять лет вы стали «самым опасным человеком Третьего рейха». Никто больше не смеется над вами. Вас больше не дразнят «козлом», вас называют «белокурой бестией», и по шкале оценок вашей сущности вы безусловно поднялись вверх. Сегодня вас боятся все, даже ваш собственный начальник, хотя он, этот очкастый хомяк, и сам весьма опасен.
Вы удобно устроились на сиденье вашего открытого «мерседеса», и ветер дует вам в лицо. Вы едете на работу, в свой кабинет, а ваш кабинет находится в замке. Вы живете в стране, все граждане которой — ваши подданные, и вы имеете право распоряжаться их жизнью и смертью. Вы можете убить их всех до последнего, если примете такое решение. Впрочем, вполне может быть, именно это их и ждет.
Только вас уже здесь не будет — вас зовут новые приключения. Вам многое предстоит сделать. Вот-вот вы подниметесь в воздух и покинете ваше королевство. Вы прибыли сюда, в эту страну, чтобы навести в ней порядок, и блестяще справились со своей задачей. Вы взяли за горло целый народ и заставили его прогнуться, вы распоряжались Протекторатом как хотели, и рука ваша была тверда, вы занимались политикой, вы правили, вы царствовали. Вы оставите в наследство своему преемнику трудную задачу: сохранить и упрочить сделанное вами, то есть ни в коем случае не дать возродиться сломленному вами чешскому Сопротивлению; крепко держать в руках чешскую промышленность, которая — вся! — должна работать на военные нужды Третьего рейха; продолжать процесс германизации, который вы запустили и которому назначили правила.
Размышляя о своем прошлом и о своем будущем, вы отдаетесь приятнейшему чувству довольства собой. Вы сжимаете руками кожаный портфель, лежащий у вас на коленях. Вы думаете о родном городе Галле, о морской службе, о Франции, которая вас ждет, о евреях, которым суждено умереть, о бессмертном рейхе, прочные основы которого вы заложили… Но вы забываете о настоящем. Неужели ваш инстинкт полицейского заглох или его убаюкали мечты, тешащие вас, пока «мерседес» едет по серпантину дороги? Вы не видите, что вон тот парень, у которого плащ на руке, день-то весенний, совсем теплый, тот парень, что показался сейчас на мостовой прямо перед вами, — это образ настоящего, настигшего вас настоящего.
Что он делает, этот идиот?
Он останавливается посреди дороги.
Разворачивается лицом к машине.
Ваши взгляды встречаются.
Он отбрасывает плащ.
У него в руках Sten.
Он направляет оружие на вас.
Целится.
И стреляет.
218Он стреляет — и ничего не происходит.
Не знаю, как избежать дешевых эффектов, но действительно ничего не происходит.
То ли спусковой крючок заело, то ли магазин перекосило… Столько месяцев готовиться, чтобы это английское дерьмо, этот Sten, дал осечку. Гейдрих вот он, ждет выстрела в упор, Гейдрих в его власти, а оружие бездействует. Габчик жмет и жмет на хвост спускового крючка, но Sten, вместо того чтобы с треском выплюнуть пули, молчит. Пальцы Габчика судорожно сжимают бесполезную железку.
Машина замерла на месте, и время на этот раз тоже по-настоящему замерло. Целый мир застыл, он больше не шевелится, больше не дышит. Двое мужчин в машине оцепенели. Только трамвай идет и идет как ни в чем не бывало, правда, у нескольких пассажиров остановившийся взгляд, поскольку они видели, что тут было, вернее — что тут ничего не было. Скрежетом колес по стали рельсов прорывается замершее время. Но и дальше нигде ничего не происходит — кроме как в голове Габчика. В его голове все кипит и кружится вихрем. Я абсолютно убежден, что смог бы я попасть именно в этот момент в его голову, там нашлось бы о чем рассказать на сотнях страниц. Но не был, не был я там, и у меня нет ни малейшего представления о том, что парашютист чувствовал, а в собственной жизни не могу найти обстоятельств, которые позволили бы мне пусть даже только приблизиться к ощущениям — пусть даже сильно смягченным, пусть хоть немножко похожим на те, что нахлынули на него тогда. Изумление, страх, поток адреналина, который бушует в крови так, словно все затворы, имеющиеся в его теле, враз открылись.
«Мы, кто в свой час умрет неизбежно, речь о бессмертном ведем человеке, сидящем у костра мимолетных мгновений»[316]. Я более чем безразличен к самому Сен-Жону Персу, но питаю слабость к его поэзии. И именно его строчки я сейчас выбрал, чтобы воздать должное этим воинам, пусть они даже и выше любой похвалы.
Иногда выдвигают такую гипотезу: пистолет-пулемет лежал в портфеле, который Габчик набил сухой травой, чтобы оружия не было видно. Странная идея! Как объяснить при проверке прогулку по городу с портфелем, набитым сеном? А запросто: достаточно ответить, что сено — для кролика. Ведь правда же, что многие чехи, стремясь улучшить свой ежедневный рацион, держали у себя кроликов и собирали по скверам и паркам траву им на прокорм. Но главное в другом: согласно этой гипотезе все дело в травинке, проникшей в механизм.
Стало быть, пистолет не стреляет. И все надолго, на десятые доли секунды, застывают в оцепенении. Габчик, Гейдрих, Клейн, Кубиш. Просто кич! вестерн, да и только: четверо мужчин обратились в каменные столбы, все взгляды устремлены к молчащему автомату, мозг у каждого работает с бешеной, непостижимой для обычного человека скоростью. Нашей истории скоро заканчиваться, а тут, на повороте, эти четверо мужчин. И ко всему еще позади «мерседеса» появляется второй трамвай.
219Но не могло же так продолжаться до вечера! Настал черед Кубиша, и Кубиш, которого два немца, ошеломленные появлением Габчика, не видят (он у них за спиной), этот спокойной и милый Кубиш выхватывает из портфеля гранату.
220Признаюсь, я и сам ошарашен: я читаю роман американского писателя Уильяма Т. Воллмана «Европа-узловая», только что переведенный на французский. Меня лихорадит: вот наконец-то книга, которую так хотелось бы написать самому! Читая первую главу, которая длится, и длится, и длится, я думаю: неужели же его, автора, хватит, чтобы удержать до конца этот стиль, эту интонацию, этот приглушенный тон, невероятно… На самом деле в первой главе всего восемь страниц, но это просто-таки волшебные восемь страниц, где фразы переходят одна в другую, будто во сне или в грезе, и ты ничего не понимаешь, и ты понимаешь все. Мне кажется, здесь впервые голос Истории звучит с такой точностью, и я поражен открытием: История — это пифия, которая говорит «мы». Первая глава называется «Сталь в движении», и я читаю: «Еще мгновение — и сталь зашевелится: сначала медленно, как трогаются со станций военные эшелоны, затем быстрее — и сразу везде. Построенные в каре пехотинцы в стальных шлемах двинутся вперед, сопровождаемые с флангов рядами новеньких сияющих самолетов, а затем танки, самолеты и прочие бомбометатели разовьют такую скорость, что и не остановишь». И дальше: «В Мекленбурге мы провели демонстрацию первого в мире самолета на реактивной тяге[317]. В угоду восхищенному лунатику Геринг обещает произвести со скоростью света еще пятьсот таких самолетов, после чего убегает на свидание с кинозвездой Лидой Бааровой». С чешкой. И еще чуть подальше: «В Москве маршал Тухачевский заявляет, что в грядущей войне боевые действия будут массово развертываться как крупномасштабные маневренные операции. Его тут же расстреляют. А министры Европы-узловой — которых тоже расстреляют — выходят на балконы, покоящиеся на руках обнаженных мраморных дев, и проговаривают оттуда туманные речи, все время прислушиваясь, не зазвонит ли телефон»[318]. Какой-то газетный комментатор объясняет мне, что в книге, дескать, весьма слабое напряжение, что «это в большей степени сказка, чем исторический роман» и чтение «требует рассеянного слушателя». Я понимаю. Я это запомню. На чем я остановился?
