Армин Шейдербауер - Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника
После нескольких часов постоянных посещений нашей комнаты русскими мы радовались, что последняя атака прошла так легко для нас, беспомощных людей. Тот факт, что в тот день мы еще не получали никакой еды, был несущественным. Никто из нас не хотел ни есть, ни пить. Как-никак, мы остались живы. Никого из остававшихся санитаров мы не видели. Мы понимали, что они не рисковали подниматься на верхний этаж. Точно так же почти не было видно и двух докторов. Я все еще знаю их фамилии и помню, как они выглядели. Одним из них был мюнхенский хирург доктор Штадель-Эйхель. Внешне он был собран и производил впечатление занятого человека. Другим был главный врач университетской клиники в Грейфсвальде по фамилии Вольф. Он был высоким, стройным человеком и отличался вежливостью.
Однако о «нормализации обстановки» в госпитале говорить было рано. Все еще разрывались немецкие снаряды. Но самое главное, по зданию стал распространяться запах гари. Воздух стал наполняться клубами дыма. Никто не знал, загорелось ли здание от огня немецких снарядов, или его подожгли русские, а может быть, даже и поляки. Позднее выяснилось, что это был поджог. Говорили, что из 800 оставшихся в госпитале тяжелораненых 150 погибли в этом пожаре.
В нашем корпусе спасителем оказался Франц Манхарт. Кажется, это было после полудня, и, вероятно, дым мешал русским свободно перемещаться по зданию. Франц воспользовался этой возможностью, чтобы найти для нас способ спастись. Ему удалось обнаружить лестничную клетку, примыкавшую к нашему корпусу. Хотя сама лестница была широкой, она была заставлена мебелью, которая находилась в комнатах до переоборудования здания в госпиталь. Тем не менее между этой мебелью и перилами оставалось достаточно места, чтобы там мог пройти один человек. Мы должны были оставить свои койки и пробираться через этот выход на улицу. Для Эберхарда Наберта и меня (помню только нас двоих) это являлось рискованным делом. Ни он, ни я не вставали с постели после того, как мы были ранены. Я был настолько ослаблен, что едва стоял на ногах. Времени было мало, и я не знал, что с собой взять. Помню, что на мне была солдатская рубаха без воротника и что я надел поверх нее свой китель. За стену и перила я держался обеими руками.
Под руководством Франца мы смогли выбраться на открытое место, в какой-то двор. Там наблюдались примечательные сцены, которые я помню весьма смутно. Раненые, которые только что выбрались наружу, лежали на голой земле и только ползали, карабкались и цеплялись друг за друга. Некоторых забирали и увозили в неизвестном направлении. Русские продолжали грабить и спорить по поводу добычи. У одного я видел на руке несколько часов. Из здания клубами шел дым. Пламени пока было не видно. На следующую ночь, согласно свидетельствам из упомянутой книги, здание Политехнического института Данцига сгорело дотла. Оно разделило судьбу многих других домов, которые были уничтожены пожарами уже после того, как они были заняты оккупационными войсками.
Уцелело только одноэтажное здание физической лаборатории, в котором тоже размещались раненые. На каждую койку пришлось класть по два или три человека. Мне повезло, и я делил койку только с одним товарищем. В следующие трое суток этот дом был нашим пристанищем. Мой товарищ был ранен в голову, которая была перевязана так, что был виден лишь один глаз, нос и рот. Говорил он невнятно, но вскоре я понял, по крайней мере, по его акценту, что он был из Вены. Однажды ночью, когда он бормотал во сне, я распознал в нем сослуживца по своему полку. Это был лейтенант Роберт Келка, который заменил меня в штабе майора фон Гарна летом 1944 г.
Ужасным было то, что под нашими койками спрятались немецкие женщины и девушки. Конечно, русские это заметили. Постоянно приходил какой-нибудь русский, выбирал женщину, а потом выводил или вытаскивал ее из комнаты. На следующий день, или через день после этого, русские принялись выискивать мужчин, которые не были ранены и могли скрываться среди нас. Один русский переходил от койки к койке и приказывал по-немецки: «Встать!», что для многих сделать было невозможно. После этого он выкрикивал: «Спать!», и нам разрешалось лечь снова. Должен сказать, что среди нас не было ни одного здорового человека. Это было в пасхальное воскресенье.
Женщины продолжали прятаться в комнате, и когда мучители отпускали их, возвращались к нам снова. Некая Фридль испытывала особую привязанность ко мне. В пасхальное воскресенье, после того как с ней явно произошло нечто страшное, она вернулась в состоянии сильного душевного потрясения. Не говоря ни слова, она бросилась ко мне.
На следующую неделю после Пасхи нас перевезли на территорию Медицинской академии, которая уцелела и была настоящим медицинским учреждением, в отличие от здания Политехнического института. Перевозили нас на санитарных машинах. Водителями были русские, но переносили нас немецкие пленные. Во время погрузки и выгрузки нас окружали поляки, которые были настроены очень враждебно.
Хотя в Данциге не было своего университета, но наряду с Политехническим институтом в нем имелась Медицинская академия, в которой до 1945 г; можно было изучать медицину. Главным хирургом являлся профессор Клозе, пожилой господин. Регистратурой заведовал доктор Йохансен, человек средних лет. Обходы этих благородных людей явились для нас желанной переменой. Так как они были гражданскими врачами, то порядки военного госпиталя для них были чуждыми. Они выполняли свою работу так, как они привыкли и как это разрешали делать завоеватели. Были даже консультации.
Профессор Клозе, как мы узнали, пользовался определенным уважением в глазах русских. В 1932 г. он оперировал главу Советского государства Калинина по поводу острого аппендицита, когда тот следовал в Швецию на борту крейсера. Профессор Клозе, достойный человек внушительного вида, рассказал нам, что проводил свой летний отпуск в окрестностях Вены, где у него был свой дом. Однажды он сказал, но, конечно, это было не так, что между Данцигом и Веной восстановлено железнодорожное сообщение. Яркой и бодрой личностью был доктор Йохансен, который разделял нашу радость, когда выздоровление проходило успешно. Из наших бесед я помню тему ожидавшего нас будущего, которое наряду с эйфорией выздоровления представлялось нам в розовом свете. Беседуя с профессором Клозе и доктором Йохансеном, я рассказывал им о церковном приходе, где жили мои родители, и о том, что я тоже больше всего хотел изучать богословие.
В Медицинской академии мы оставались недолго. Вместо множества русских, которые продолжали приходить в первое время, появились поляки, занимавшие какие-то официальные должности. Очевидно, госпиталь перешел под управление польской гражданской администрации. Приходили различные комиссии, о которых говорили, что они состояли из «люблинских» поляков, то есть принадлежавших к связанной с русскими партии польского Сопротивления. Помню одного гражданского врача, у которого на руке был вытатуирован семизначный номер. Он показал его нам и сказал, что получил его в концентрационном лагере. В Третьем рейхе до нас доходили слухи о существовании таких лагерей, прежде всего Дахау. Но мы ничего не знали ни о масштабах этого явления, ни о том, что пришлось пережить находившимся там людям. В одном из таких инспекционных осмотров принимал участие говоривший по-немецки польский коммунист. Он забавлялся тем, что раскачивался, сидя на моей койке. Он хотел причинить мне боль, и ему это удавалось. Больше всего меня поразил сам способ выражения садистских наклонностей этого человека.
От полученной мной раны на левой ягодице образовался нарыв. Его надо было вскрыть, и для этого требовался очень длинный надрез на верхней части бедра. Сейчас я не могу вспомнить, делалось ли это еще во время нашего пребывания в Политехническом институте, или же его сделал доктор Йохансен в Медицинской академии. Но я точно помню, что после этого я мог лежать только с поднятой ногой. О том, чтобы вставать с постели, не было и речи, в особенности еще и потому, что я действительно очень ослабел от голода. В наших разговорах в больничной палате еда занимала важное место. Безусловно, это было признаком того, что мы шли на поправку. Мы представляли себе, какие у нас будут праздничные блюда, если, с Божьей помощью, нам когда-нибудь доведется их попробовать снова.
Где-то около 20 апреля нас отправили в товарных вагонах по железной дороге в Торн (сейчас польский город Торунь. — Прим. ред.). Это примерно в 150 километрах вверх по течению Вислы. Под Торном находился остававшийся еще с войны большой лагерь, где после немецких побед содержались военнопленные союзных армий. Этот лагерь заполнили нами, проигравшими войну. Насколько я смог определить, наряду с взятыми в плен здоровыми солдатами и офицерами в лагере находилось много раненых и больных. Дизентерия и тиф были обычным явлением. Тех, кто заболевал этими болезнями, размещали в отдельных бараках. Из них каждый день по утрам выносили тела людей, умерших ночью. Большинство заключенных было дистрофиками, которых можно было узнать по отекам на лицах и распухшим ногам. По прибытии в лагерь как здоровые, так и больные должны были идти в баню. Наличие высокой температуры у больных и опасность пневмонии не принимались во внимание совершенно.
