Армин Шейдербауер - Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника
К тому времени понадобились дополнительные помещения. Раненых отсортировали и освободили несколько коек. В госпиталь прибыла целая делегация во главе с генералом медицинской службы. В его окружении находился один дородный медик, похожий на директора фабрики. Несомненно, он совсем недавно был прихвачен призывной комиссией и спрятался в какой-то медицинской части. Когда толпа врачей проходила мимо моей койки, я попросил этого «медика» подать мне надувную подушку, которая лежала у моих ног. Он ответил, что мне следовало попросить кого-нибудь другого, так как это не входило в его обязанности.
Я не поверил своим ушам, потерял самообладание и вышел из себя. С тяжелым ранением, бледный, небритый, с впавшими щеками и свалявшимися волосами, я лежал на деревянной койке. На стуле рядом с ней лежал мой полевой китель со всеми наградами, включая серебряный знак за ранение. А передо мной стоял этот жирный, процветающий человек. Разодетый, с прилизанными волосами, он имел наглость заявить, что не должен оказывать одну небольшую услугу, состоявшую в подаче одной маленькой вещи. В течение всей своей офицерской службы я никогда так не терял контроль над собой перед подчиненными и так не кричал, как в этом случае.
Собравшись с остатками сил и дыхания в своем жалком теле, я обрушил всю ярость бойца с передовой против «проклятых тыловиков». «Там, на фронте, нас расстреливают на куски, а эта свинья, которая никогда в своей жизни не слышала свиста пуль, не хочет подать подушку раненому». Я просто обезумел. Меня душили слезы. Некоторые господа из состава делегации были поражены и пришли в негодование. Чтобы меня успокоить, пришли люди из персонала госпиталя, а эта карикатура на доброго самаритянина поспешила покинуть помещение.
Ночью в этой комнате было еще страшнее. Каждый вечер мне давали морфий, но его притупляющее воздействие продолжалось только несколько часов. К часу ночи я просыпался в запачканной постели и терпеливо ожидал прихода сестры, которая раздражалась оттого, что ей надо было прибираться за мной. Никогда я не видел, чтобы в одном месте было собрано так много страдания, как в этой комнате. На соседней койке солдат, совсем еще мальчик, постоянно просил воды. Получивший ранение в живот, он был недавно прооперирован, и ему не разрешалось пить. Все старались заставить его понять это, но не смогли. В какой-то момент, когда за ним не наблюдали, он открыл свою грелку. Я был слишком слаб, чтобы суметь отговорить его, и он с жадностью проглотил содержимое. На следующее утро он был уже мертв. Напротив меня у другого человека были раздроблены ноги. Спокойно и отрешенно он лежал на своей койке. Так он и умер.
С другой стороны, эти впечатления, какими бы угнетающими они ни были, придавали мне мужество, и я старался собраться с силами. Намерения умирать у меня не было. Во мне зарождалась надежда выбраться оттуда. Конечно, город был окружен, а я был непригоден для транспортировки. Несколько дней у меня держалась высокая температура, но это должно было пройти, и тогда, думал я, на самолете или на корабле, но я обязательно смогу спастись. С огромным трудом мне удалось нацарапать несколько строчек матери и Гизеле. Гизела их получила, а мать нет.
Потом меня перенесли в комнату на втором этаже здания. В ней стояло шесть деревянных коек. Мои новые товарищи, все офицеры, были, как и я, тяжело ранены, но, судя по всему, их жизнь была уже вне опасности. Моим соседом справа был Франц Манхарт, лейтенант-зенитчик из Графенберга в Нижней Австрии. (После войны он смог достичь поста начальника отдела австрийского Министерства финансов.) У него была раздроблена левая рука, но он мог ходить. Напротив, с ампутированной левой рукой, лежал обер-лейтенант противотанковой артиллерии Наберт из Швейдница. Как выяснилось, у нас оказался целый ряд общих знакомых, включая одну актрису Земельного театра, которую я видел в пьесе Зудермана «Госпожа Зорге» (Герман Зудерман, 1857–1928 гг., немецкий драматург и романист. — Прим. ред.). Когда Наберту делали перевязку, то от обрубка его руки исходила такая вонь, что всех нас постоянно тошнило. Слева от меня лежал капитан-танкист, у которого было раздроблено правое бедро. Он все время пытался пошевелить пальцами на ног§. Потом его забрали на операцию, и он вернулся без правой ноги. Проснувшись после наркоза, он обеими руками нащупывал то место, где у него раньше было колено. Он все еще чувствовал его. Осознание того, что он перенес ампутацию, оказало на него сокрушительное воздействие. Задыхаясь, он втягивал в себя воздух сквозь сжатые зубы, а потом, не издавая ни единого звука, в ужасе обхватывал голову обеими руками. Вечером 25 марта он был увезен людьми из его части. Предполагалось, что йочью в порт зайдет эсминец, который возьмет его на борт.
Как я узнал после войны от господина фон Гарна, наша дивизия тоже послала группу людей, чтобы забрать из госпиталя раненых. Очевидно, они не смогли выполнить приказ должным образом, потому что меня не нашли. Вне всякого сомнения, они были только на первом этаже. Сейчас бесполезно размышлять о том, как сложилась бы моя судьба, если бы я добрался до Дании на корабле вместе с остатками своего полка.
Фронт приближался. Котел окружения сократился до размеров осажденного города, который был объявлен «крепостью». Из комнаты в комнату ходил старый офицер-резервист, инвалид Первой мировой войны и учитель по профессии. В качестве офицера по «национал-социалистическому руководству» он пытался вселить в нас уверенность в конечной победе. Всерьез его больше никто не воспринимал. Но я еще надеялся, что меня смогут вывезти. Спустя три недели после ранения, за одну ночь высокая температура снизилась до нормальной. Кризис миновал. Меня охватила эйфория выздоровления. Доктор объявил, что я был пригоден для транспортировки.
Но было уже поздно. Бухта была блокирована. Рассказывали, что за два дня до этого из порта вышло последнее госпитальное судно. Однако оно было торпедировано и затонуло с сотнями раненых на борту. Кроме того, на нем было большое количество беженцев. Это означало, что я пытался идти наперекор своей судьбе. В очередной раз мне пришлось смириться и подчиниться неизбежному.
На койку капитана поместили пожилого лейтенанта службы снабжения. Он был очень пьян и, судя по всему, в этом состоянии и был искалечен осколком бомбы. Вскоре он умер, все еще находясь в состоянии опьянения, в котором, несомненно, пребывал последние дни и часы своей жизни. Когда его забирали, я попросил отдать мне его пистолет. Я все еще предполагал воспользоваться им.
Тем временем русские и английские самолеты бомбили город. Бомбы сыпались днем и ночью. Падали снаряды тяжелой артиллерии. В парке Политехнического института заняла позиции зенитная артиллерия. Грохот близких разрывов перемежался резкими ударами наших пушек. Мы лежали на полу, на самом верхнем этаже здания. Во время очередного обхода мы спросили дежурного офицера медицинской службы, нельзя ли разместить нас в подвале. Он ответил такими словами: «Надеюсь, вы не очень испугались, господа?» Говоря это, он улыбался, но в то же время оставался под прикрытием дверного косяка.
Очевидно, он считал некоторых из нас виновниками этой войны. Возможно, он считал, что мы должны понести справедливое наказание в виде бомбы. Наверное, так оно и было, иначе бы он распорядился перенести нас в подвал. Теперь даже дежурный санитар нечасто набирался мужества, чтобы подняться из подвала наверх. Когда это было совершенно необходимо, он приносил еду. В то время как на продовольственном складе имелось сливочное масло и другие продукты, нам выдавали только жидкий морковный суп. Иногда было несколько ломтиков хлеба с плавленым сыром и мармеладом. Однако прямо на наших глазах этот санитар ел шоколад и бессовестно заявлял, что раненым он не положен.
Все эти симптомы указывали на неминуемый конец. Это была катастрофа, которая происходила вокруг и внутри нас. Разве мы заслужили такую судьбу? Надо ли было оставлять нас издыхать как жалких бездомных собак? Или оставить на милость большевиков? Горечь и разочарование охватили меня и моих товарищей. В комнате царило молчание. Никто не говорил. В поворотный момент жизни каждый из лежавших в таком ужасном состоянии на полу находился в одиночестве.
27 марта 1945 г., во вторник перед Пасхой, день начался ярким весенним утром. Ни доктор, ни санитар не появились. Огонь вражеской артиллерии становился все более интенсивным. От прямого попадания снаряда в стену здания оконные рамы с треском рухнули внутрь нашей комнаты. Затем послышалась винтовочная стрельба.
Итак, стало ясно, что больше никому не удастся уйти. Мы были предоставлены судьбе. Но тут я подумал, почему это я должен считать, что ход моей жизни должен всегда быть только хорошим и гладким? Кто я такой, чтобы считать свою жизнь такой важной? До меня дошло, что я был всего лишь крохотной запасной частью огромной военной машины Германии. Но к тому времени она явно застопорилась. Моя рука еще раз потянулась к пистолету. Я взял его, но потом положил на место. Мысль о самоубийстве отпала.
