Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
— Когда я был в Кастельнуово, мы там жарили рыбу прямо на вертеле.
— Это я тоже видал. Только к рыбе непременно нужен кнедлик, чтобы косточкам было куда воткнуться. А настоящих кнедликов нигде не умеют делать, кроме как в Чехии. Даже на Мораве они уже не те! Главное дело, как следует, дожелта зажарить булку. В тесте обязательно должны быть яички, молоко, а чуть зачнет оно пузыриться — кончай месить, кроши в него булку, лепи кнедлик и бросай в воду. На вид он должен быть что пышка. Не помешает маленько дрожжей, петрушки… Когда я служил в Вене, чехи ходили к нам на кнедлики. Да, миновали те времена! Там вообще кухня была наша, чешская…
Капрал Рыдло обвел взглядом лагерь.
Кое-где еще догорали костры. Черные силуэты лошадей были неподвижны. По временам из-за ночных туч выглядывал полумесяц и точно прожектор голубым лучом скользил по лесистым горным хребтам.
Капрал натянул на отмороженные уши шапку и склонился к вахмистру:
— А ты когда‑нибудь ел тирольские кнедлики?
— Эка невидаль! — презрительно отмахнулся тот. — Вроде наших кнедликов на шпике. Да разве ж сравнишь их с чешскими картофельными, если подбавить в тесто еще манки, чтобы хрустели, — эх-ма!.. Запенишь их яичком, да польешь пощедрее маслицем, да посыплешь сухариками… Пожалуй, копченого мясца к ним тоже не худо, но только не вовнутрь, иначе не будет у тебя ни кнедлика, ни мяса. Я всегда говорю жене: отрежь в кладовке порядочный кусманчик да положи чин чином сверху, на кнедлики, да гляди, чтобы мясо было с проростью и самую малость прокопченное, дымком чтоб припахивало. Под мясо на миску положи салату из помидорчиков, как подают в Хорватии…
Лейтенант сбросил попону и стремительно сел.
— Перестанете вы наконец, чертовы балаболы? Расквакались! Разве тут заснешь — бу-бу-бу… да бу-бу-бу…
Оба провинившихся молчат.
Вахмистр, словно в глубокой задумчивости, потирает буйно заросший подбородок.
Посмотрев на ручные часы, командир колонны, молодой лейтенант, повернулся спиной к огню, поудобней подложил под голову заменявшее подушку тряпье и затих.
Долго ничто не нарушало покоя.
Я тоже засыпал.
Натянув до носа попону, я видел костер, над ним две тени, вахмистра и капрала, а вокруг ночную мглу — и на горизонте темные черногорские вершины.
Последние угольки в нашем костре чуть тлели.
Сон не приходил. Края попоны намокли, влажная материя не грела. В голове вертелись какие‑то странные мысли.
Груда раскаленного пепла обдавала иногда приятной теплой волной.
Вдруг слышу тихий-тихий шепот:
— … это самое… надо только поливать… собственным соком… а в зоб… в зоб ему напихать жареных каштанов… индюку‑то… и это… это… скажу я, Рыдло… чистая амброзия…
Лейтенант вскочил. Я тоже быстро поднялся.
Оба разговаривавших мигом оказались на ногах.
Вытянулись по стойке смирно.
С минуту мы все четверо так и стояли, безмолвно глядя друг на друга.
Из уст командира вырвалось громкое проклятие и далеко разнеслось по окрестным горам:
— Черт-бы-вас-по-брал!
Холод пронизывал меня до костей, кончик носа замерз, я надвинул фуражку поглубже и плотнее закутался в попону. В просвет между козырьком фуражки и краем попоны я видел троих мужчин, застывших, подобно каменным изваяниям.
— Rrr-uht! — разорвала тишину команда.
Унтер-офицеры, как предписано уставом, босыми ногами сделали полшага в сторону.
Капрал опустил на землю сапог, из груди вахмистра вырвался вздох облегчения.
— Сесть!
Лейтенант и сам сел на вьючное седло и, сдвинув фуражку набок, словно совершая торжественный обряд, вынул из портсигара папиросу. Размял ее в ладонях, продул мундштук и сунул в рот.
Капрал Рыдло с преувеличенной услужливостью выхватил из костра ветку, конец которой еще ярко тлел, и, стряхнув пепел, поднес командиру прикурить.
— Благодарю.
Вахмистр пошевелил огонь, принялся усердно подкладывать новые поленья.
Потом встал на колени и дул, пока костер не разгорелся ясным, веселым пламенем.
— Вот уж, господин лейтенант, скажу я вам, — никудышная работа, — осмелился нарушить молчание капрал и показал прожженную подошву своего гусарского сапога. — Я и сам малость разумею в сапожном ремесле, но чтобы так скверно шили обувку.
— Придется вам гарцевать босиком.
— Осмелюсь доложить, у меня имеется еще одна пара — штиблеты.
— А скажите, Рыдло, вот вы с вахмистром все чесали языки насчет еды… Отчего же вы тогда не женитесь? — начал лейтенант.
Рыдло с вахмистром подсели ближе к огню и громко рассмеялись.
— Осмелюсь доложить, как вспомню, что год назад я и верно чуть было не женился… аж похолодею… — Жена — она ведь не только чтобы варить, а и вообще — для всякой коммерции…
— Не понимаю.
— Осмелюсь доложить, дело было так. Стояли мы гарнизоном в Венгрии, в Надь-Кереше. Иду я раз с товарищем, с Едличкой из семьдесят второго, на стрельбище. Гляжу — за забором, где был сад для господ, стоит красивая девчонка, ну, вылитый ангелочек, крылышек только не хватает. Стоит, значит, за забором, роза в зубах — и глядит. Мы с Едличкой так и замерли, точно кто нас к месту пригвоздил, и тоже глядим. Она таращит на нас глазища и смеется. И мы смеемся. Потом сообразили, что можно бы и поздороваться. Оба взяли под козырек. Едличка маленько кумекал по-немецки. «Guten morgen, говорит, Fräulein!» [137] Она ни гугу. Знай смеется, бесенок, да розу покусывает. Набрался я храбрости, подхожу. Поклонился чин чином, по-мадьярски я не больно мастак. «Барышня, говорю, будьте так добры, подарите мне розочку!» Вблизи она показалась мне еще краше — ну прямо конфетка. И отвечает она мне по-мадьярски: «Вам с удовольствием подарю, а тому, говорит, проходимцу, — и на Едличку показывает, — ничегошеньки не дам».
Услыхал он это, обозлился, отдал ей лихо честь и прочь пошел.
Капрал порылся в карманах. Нашел трубку. Сунул мундштук в рот и, не зажигая, стал потягивать.
— Что же дальше‑то было с девицей? — одновременно спросили лейтенант и вахмистр.
— Дальше? Провели мы приятно время. Симпатичный был объект. Папаша поставлял армии кожу…
— Так из этого ничего и не получилось?
— Получиться‑то получилось. Ходил я к этим Фаргачам на кухню. Там у них всем заправляла Маргит, молодая цыганка, по-мадьярски, бывало, сыплет, что горохом…
— Вы, оказывается, и по-мадьярски умеете? Смотрите‑ка, целый год мы в одной части, а ничего о вас не знаем!
— Малость кумекаю. Я и по-аглицки могу. Служил я на одном аглицком шифе, потерпели мы крушение, а капитан все орал на нас: «Ах вы, шантрапа окаянная!»
* * *Я поднялся.
Все равно сегодня голод не даст уснуть.
Спотыкаясь о тела спящих, которые скорчились у погасших костров, я поднялся на невысокий холм.
Время близится к полуночи.
Воздух чист, недвижим.
Узкая долина, где мы разбили бивак, змееобразно вьется меж высоких, крутых гор, черных, как бархат; на них кое-где видны фиолетовые лесные расселины, а дальше — темная первозданная глушь с серыми проплешинами голых скал и коричневатыми вершинами, достающими до низко нависших рваных туч.
Подо мной, на широкой заболоченной луговине, спит наш лагерь.
Озаряя темноту, трепещет огонек единственного костра, а возле него вырисовываются три темные фигуры — полуночники заняты оживленной беседой.
Роман в четырех частях
Часть первая
Любезная моя приятельница!
Как много хотелось бы мне сказать высокочтимой наперснице моей! Надеюсь, и Вы верите в возможность искренней дружбы между мужчиной и женщиной!
При моем замкнутом характере я чрезвычайно ценю такую чистую дружбу.
На военной службе, где так неуютно, я претерпел немало мытарств и только теперь обрел теплое и покойное пристанище.
Вы даже не представляете себе, дорогая, сколь важно для солдата сознавать, что хоть на время пришел конец его скитаниям и он может наконец отдохнуть от блошек и тому подобных неприятностей кочевой жизни.
За эти несколько месяцев, уважаемая приятельница, я поправил свое здоровье. Прибавил семь кило — взвешивался я без одежды, обвязавши бедра простыней. Заказал себе новую пару и по Вашему глубокочтимому совету бреюсь через день.
Особенно же я доволен, что на вечере тамбуристов познакомился с Вами.
Дружба — опора всей нашей жизни, а в особенности — дружба между мужчиной и женщиной, если оба достаточно опытны и разумны.
Моя молодость давно отцвела, голову мою начинают покрывать седины, вследствие чего я и гляжу на мир трезвым взором.
И вполне могу понять столь дорогие для меня строки Ваших писем!
Не могу не заметить попутно, что письма эти открывают передо мной всю глубину и все богатство души моей приятельницы.
