Олег Смирнов - Эшелон
— На преступление толкаешь, папаша. Сказала, — значит, все, пе посажу. Некуда. Вагон забитый. Как селедки в бочке…
Да, поезд был забит до отказа. Старичок поковылял к соседнему вагону, к молоденькой грудастой проводнице в берете, любезничавшей с тихоокеанским морячком.
Потом я встретил старика у нашего эшелона. Он опять просил посадить его. Солдаты объясняли: не имеем права, папаша, брать штатского в воинский эшелон, не обессудь. Он прошамкал:
— Не забижайте старого старика. У меня трое сынов и пятеро внуков воевали, вот как вы.
Солдаты говорили: "Не имеем права", разводили руками, отворачивались. И тогда я спросил у пего:
— Докуда ехать, отец?
Оп встрепенулся, весь подался ко мне.
— До Омска, сынок, до Омска! Тут-то недалече…
До Омска недалеко, это так, старшина Колбаковский давеча подтверждал. Я отнял у старика чемоданчик, сказав:
— Пойдемте в нашу теплушку.
Пока шли, я подумал, что, конечно, это пепорядок — везти гражданского в воинском эшелоне, — что надо где-то устроить его на нарах, не стеснив солдат, что начальство наверняка взгреет меня, если усечет.
Около теплушки разминался Колбаковский. Я сказал:
— Старшина, подвезем человека до Омска?
Он кивнул, спросил у старика:
— Вшивости нету?
— Нету, — виновато ответил тот.
— Полезай. — Колбаковскпй забрался по лесепке, подал старичку руку, я подтолкнул в спину, и он, кряхтя, залез в вагон.
Колбаковскпй веско произнес:
— Па остановках без надобности не выползай, ферштееп?
— Чего-чего, милый?
— На остановках сиди и не рыпайся, не то попадешь на глаза кому не следоват, понял?
— Понял, милый, понял! Спасибо, родные вы мои сыночки…
— Не аллилуйствуй, — строго сказал Колбаковский, и я подивился этой воскресшей в старшине строгости. С солдатами уже иной, размягченный, а вот на старичка наседает, взыграло былое, забилось ретивое…
Старичок пришибленно примолк, оглядываясь. И я огляделся и приказал Нестерову:
— Давай наверх, ко мне. там можно потесниться. А его на твое место, несподручно ему лазать на верхотуру.
— Есть, товарищ лейтенант! — рубанул Нестеров и, схватив вещевой мешок, шинель, закинул их наверх. — Прошу, дедушка!
Вот тут кто-то и сказал: "Старичок-сморчок-), — а я рявкнул.
Робея, старичок пристроился на краешке нар. Но когда пассажирский поезд, на который его не пустили, стронулся на соседнем пути, во взгляде старичка промелькнуло: пичо, милый, и я за тобой, далёко не уйдешь. Наш эшелон пошел, набирая скорость, и у старичка взгляд стал еще живей да веселей.
Он назвался мне, потом Колбаковскому, потом всему вагону разом:
— Макар Ионыч.
И поклонился всем сразу, низко, по-русски. Я назвал себя, Колбаковский себя, остальные загалдели:
— Уважительный старикан!
— Мерси, папаня!
— Устраивайся, дедко, располагайся!
— Обмыть бы знакомство, а?
— Жаль, нету! Да и начальство не позволит.
— А что начальство? Оно само женатое… хе-хе!
— Гляди, Макар Ионыч, Омска не проспи!
— Старуха заждалась небось свово сокола!
— В гости, что ль, ездил? Нашел время!
— Подвижной ты старик, Макар Ионыч!
Старичок слушал, кивал, улыбался. А после, когда стихло, взялся рассказывать. Да, старуха, поди, заждалась его. Не в Омске, правда, от города на автобусе надо катить полета верст. Да, ездил в гости, на свадьбу внучки свояка, за хорошего парня взамуж, лейтенант был, счас инвалид, обезножел маненько. Не в Ишиме это, а село от Ишима сто верст, потому никто и не провожал на вокзале, на свадьбу добирался на попутных и обратно на попутных, нашлись божьи люди, не обидели, как вот вы не обидели, посадили в поезд.
— Не обидели и не обидим. Но ты вот что, Макар Ионыч, — со строгостью сказал старшина Колбаковский, — ты на остановках не рыпайся, не то на тебя глаз положит кому не следоват. Замри и не выглядай, понял?
— Да нешто я неразумен; какой? В доскональности понимаю, товарищ старшина. Вас не подведу, себя не подведу… Как мышь в норке буду!
Макар Ионыч и вел себя как мышь, тихонечко лежал либо сидел на нарах, хрумкал сухариком — свадьба была, видать, не шибко богатая, или же хозяева забыли снабдить старика на дорогу чем повкусней. Во время обеда мы накормили Макара Ионыча щами из кислой капусты, пшенной кашей, напоили чаем. В отличие от нас, он побаловался чайком всласть, выдул котелок, изрядно вспотев. Колбаковский не преминул внушить:
— Надуваешься, а как будешь сливать?
— Потерплю, товарищ старшина, — смутился Макар Ионыч. — Я терпеливый, выдюжу хоть сколь…
Он пропустил столько остановок, что я забеспокоился. И когда остановились в поле, заставил старика выйти из вагона. Настороженно озираясь, он пристроился у ближайшего кустика. Я опять стал беспокоиться: эшелон вот-вот тронется…
Облегчившись, Макар Поныч взбодрился и осмелел. Пустился в объяснения:
— Ехаем по Ишпмыо, то ись Ишимские степи это…
Мы и сами зрели: степь куда ни глянь, изредка березовые колки. Кое-где ходила под ветром пшеница, кое-где были распаханные клинья, в остальном — трава, ковыли, кустарничек. Толя Кулагин, как бывший полевод, спросил:
— Что за почвы?
— Пошти чернозем, что твоя Кубань, — не без хвастливости ответил Макар Ионыч. — Воткни оглоблю — дерево вырастет! А за Омском, за Татарской проехаете Барабинские степи. Пониже, на юг от Барабы, Кулунда, то ись Кулундинские степи, хлеба там, на Алтае, богатеющие. Целика там много…
— Целик — это целина. — пояснил нам, серым, бывший полевод Толя Кулагин.
Потом Макар Ионыч поведал о ходе свадьбы, о невесте и женихе, о гостях — местных и приезжих, о своих родичах, о своей старухе. На данном вопросе, насчет старухи, его попросили остановиться подробней, уточнив, сколь годов они живут парой. Старик уточнил: на пару живут сорок годов, это у него вторая жена, а с первой он прожил десять годов.
— Померла? Либо разошелся? — в упор спросил Головастиков, скребя небритую щеку.
— Разошелся.
— Почему?
— Не сошлися характером, — сказал Макар Ионыч и загадочно улыбнулся.
Головастиков с той улыбки сделался еще мрачнее, старик же окончательно разохотился говорить. Обстоятельно рассказал о характере и внешности супруги, и по всем статьям выходило, что добрей, верней и пригожей бабы не сыщешь. В виду имелась нынешняя супруга, предшественницы он не касался, сообщив лишь:
— Звали ее Евдокия Петровна. А мою законную зовут Евдокия Ивановна! А то и вовсе морской узел: первая-то женка вышла опосля за Макарку Сухореброва! Одна пара склеилась — Евдокия да Макар. И друга пара — опять же Евдокия да Макар…
— От перемены мест… этих… слагаемых сумма не меняется, — изрек Свиридов.
Какой-то озорник спросил сверху:
— Ну, а жене изменял, дедушка? Признавайся! Законной, Евдокии Ивановне?
— Нет, — твердо ответил Макар Ионыч.
— Почему? — снова в упор спросил Головастиков.
— Во-первых, опасался дурну болесть подцепить. Ну, во-вторых, любил старуху свою, стало быть…
Кто усмехнулся, кто рассмеялся, а Головастиков угрюмо сказал:
— Силён старик.
Головастиков в последнее время не пьет, а если и пьет, то самую малость, потому что незаметно. Но с каждым днем он все угрюмей, и я не без опаски думаю: Головастиков из Новосибирска, вот-вот попросит трехдневный отпуск, надо отпускать, а не наломает он там дров со своей разлюбезной неверной женой? Бывало, что фронтовики круто расправлялись с этакими дамочками.
Не пустить? Так сам сбежит! Что за мысли у Головастикова, знать бы. Ишь как дотошно выспрашивает у старика, как нехорошо блестят его глаза. Ей-богу, наломает дров в Новосибирске, чует мое сердце.
Я мысли Головастикова не угадываю, а он мои угадывает.
И говорит:
— Товарищ лейтенант, дозвольте обратиться? Разрешите задержаться в Новосибирске, повидаться с женой.
— Гм… — отвечаю я, несколько растерянный. Нахожусь, обретаю уверенность: — Разговор преждевременный, до Новосибирска еще далеко.
— Ничего не далеко, — говорит Головастиков. — Четыреста пятьдесят километров. От Омска.
— Навроде того, — поддерживает Макар Ионыч. — По сибирским понятиям рядышком.
— Рядышком? — говорю я. — С остановками протащимся сутки… И к тому же я самостоятельно не могу разрешить отлучку, надо согласовать с комбатом, с замполитом.
— Потому и нужно загодя начинать, — говорит Головастиков.
И он, конечно, прав, не оспоришь. Добавляет: — Промежду прочим, я с замполитом уже разговаривал…
— Субординацию нарушаешь, не но команде действуешь.
— С комиссаром можно, товарищ лейтенант, — говорит Головастиков, вторично ставя меня в тупик.
— С комиссаром-то с комиссаром, а через меня перепрыгиваешь… И что же он тебе сказал, комиссар?
