Александр Авраменко - Огненное лето 41-го
Снаружи сплошной гул. Это наши штурмуют город, над которым висит чёрное облако дыма от пожаров и взрывов… Наконец командир залезает в броневик и мы продолжаем движение, останавливаясь только перед самым городом. Григорий Павлович ставит задачу всем ротам, всем сорока пяти танкам — двенадцати Т-34 и тридцати трём Т-40.
И так ясно выбить врага, помочь нашей пехоте. А вот, кстати, и она, легка на помине! К нам спешат лыжники. Короткий разговор с их командиром, затем ребята дружно лезут на моторные отделения. Кому не хватает места — цепляются за привязанные к кормовым буксировочным серьгам тросы. Поехали!
Лёгкие машины вырываются вперёд, ведя непрерывный огонь из автоматических пушек. Тридцатьчетвёрки отстают, но зато время от времени гулко бьёт их средний калибр. Десантники кубарем скатываются с брони — это с окраины открыли огонь пулемёты. Через мгновение по башне словно сыплет горстью камешков. Попал сволочь, где ж ты есть, а?
Рации у нас нет, поэтому каждый действует по примеру командира. Кручу перископ, про себя матерясь. Ничего не вижу. Стоп! Вон он, кажется! Точно! Сложенный из глыб льда и засыпанный снегом ДОТ практически не заметен. Разворачиваю башню и пытаюсь поймать в прицел противника, благо покров, укутывающий землю, пока мягкий и машина идёт как по ниточке. На! Давлю на спуск. БАХ! Как давно я не слышал этого звука!
— Гильзу за борт!
— А?
— Гильзу выброси!
Заряжающий втыкает новый снаряд, затем подхватывает стреляный и выкидывает его наружу. Первое правило — выстрелил, выкинь наружу. Иначе очумеешь…
В душе вновь начинает бушевать та хмельная сила, что столько раз помогала мне на войне. Подчиняясь ей, навожу ствол на неприметный холмик вдали, почти на пределе дальности. БАХ! Есть! К небу вздымается чёрный столб дыма и огня, затем земля тяжело вздрагивает так, что это даже чувствуется в бешено трясущемся танке. Склад боеприпасов!
В этот миг над нами с рёвом проходят штурмовики, прочерчивая небо огненными стрелами реактивных снарядов. Немецкие позиции заволакивает сплошной стеной разрывов, летят какие-то ошмётки, обломки, куски чего-то непонятного. Вперёд! Только вперёд! Не останавливаться! Быстрота и натиск! Не давать им опомниться!..
Вот и город. Мы врываемся на окраины Клина, стреляют из всех окон, изо всех дырок. В нас летят гранаты, по смотровым щелям ведут огонь пулемёты и винтовки. Свинцовые брызги летят во все стороны.
Пехота вырывается вперёд, мы наоборот снижаем темп. Теперь — их работа, для нас узость городских улиц смертельно опасна. Ребята должны уберечь нас от случайного гранатометателя, а мы прикрываем их с тыла, подавляя узлы сопротивления…
Из подвала каменного дома, захлёбываясь, бьёт пулемёт. Аккуратно, едва касаясь пальцами штурвальчиков, подвожу прицельную марку прямо под него. Есть, прямое попадание! Из амбразуры наружу вылетает сноп обломков и пламени. Десять метров вперёд.
В этот миг прямо перед нами взметывается грязное пламя, из которого вываливается горящий пехотинец, что-то беззвучно кричащий от невыносимой боли, но гремящий вентилятор в боевом отсеке не даёт нам услышать, что именно.
Стрелок открывает огонь из курсового пулемёта. Вслепую же бьёшь, дурак, отставить! Я толкаю мехвода валенком. Наконец, до того доходит, и он подаёт танк назад. Так, ещё чуть, ещё немного! Вперёд выскакивает рослый пехотинец. В руках ДП, раструб ствола изрыгает свинец. Но через мгновение боец опрокидывается на грязный снег, а его когда-то белый маскхалат быстро окрашивается алым. Сволочи… Вперед!
Танк прыгает вперёд, прямо сквозь огонь и дым, и окутанный пламенем огнесмеси, мчится вслед убегающим немцам. Да нет, гады, поздно убегать… Гусеницы вминают их в снег, оба пулемёта захлёбываются от ненависти, пушка выпускает один осколочный снаряд за другим. Мы рвёмся вперёд, к центру города. Ну! Ещё немного…
Тяжёлый удар в борт обрывает на высокой ноте рев дизеля. Прямое попадание в МТО. Хана мотору!
— Всем покинуть танк!
Выдёргиваю пулемёт и первый выпрыгиваю наружу. Валюсь в снег и сразу же начинаю бить в набегающих фашистов. Рядом гремит второй пулемёт, механик и заряжающий стреляют из пистолетов, затем гулко бухает граната… вспышка в глазах… боль… тишина…
Глава 38
Наш замполит перевёлся из полка, и теперь у нас новый. Сразу видно, что не тыловая крыса. На груди — потемневший от времени орден Боевого Красного Знамени. Самому — под сорок, а то и больше. И фамилия у него подходящая. Лукницкий. Павел Андреевич Лукницкий. Воевал в Гражданскую, потом — сидел по доносу. Оправдали, и вместо лечения направили к нам. Но человек — что надо. Если плохо — подойдёт, поговорит.
У Олега из дома давно вестей не было, так он как-то смог дозвониться, выяснить. Парень прямо ожил, когда весточку из дома получил, вот так вот.
А сегодня весь полк и вовсе готов его на руках носить. Такой праздник организовал! Выбил машину, съездил в Москву, привез оттуда подарки от шефов, настоящие елочные игрушки, а самое главное — концертную бригаду. Саму Русланову! Вот и сидим сейчас в нетопленном зале, слушаем, как она поёт. До чего же голос красивый! А как гармонь соловьём заливается…
После концерта артистов накормили и отправили в столицу, мы же собрались в нашей столовой. На столах угощение, и даже настоящее вино. Где это наш начальник АХО смог достать, ума не приложу, но добыл! Поднимаем тосты. Как водится, первый — за Победу, второй, за тех, кто не дожил. Третий — за товарища Сталина и Советскую Родину.
Девчонки из БАО нарядились, как могли, кое-кто даже в гражданских платьицах. Ну, сегодня можно. Озабоченно смотря на часы, поднимается Леон Давидович:
— Товарищи! Товарищи! Прошу слово!
Все затихают. Говорит он недолго, буквально пять минут, желает всем новых ратных подвигов, удачного возвращения с заданий, ну, и как водится, здоровья и счастья.
Зал одобрительно ревёт и хлопает в ладоши. Затем выступают Чебатурин, и, последним, Лукницкий. После их здравиц включают радио и начинаются танцы. Кружатся пары в вальсе, в польке, чинно вышагивают в кадрили. Эх, хорошо! Кажется, если закрыть глаза и не видеть военную форму, то совсем как до войны…
Но о ней напоминают стены, густо измазанные сентиментальными немецкими пейзажами — здесь у немцев было офицерское казино. На эту площадку мы перелетели буквально неделю назад, и прибраться ещё руки просто не дошли.
Только и успели, что из казарм их тряпки вшивые повыкидывать да сжечь. Так что теперь мы базируемся на бывшем вражеском аэродроме. Возле взлётной полосы куча подбитых самолётов есть и истребители, и бомбардировщики, всякого добра хватает…
Ну и нам радостнее на душе при виде этих обломков…
Веселье продолжается. Скоро Новый Год, до него осталось всего около часа. Мои трофейные люфтваффовские часы исправно тикают, показывая двадцать три пятнадцать. Между тем дверь открывается, и появляется дежурный по части. Вот уж кому не повезло, но что поделать, это армия. Капитан Сидоркин торопливо шагает к сидящему за праздничным столом Рейно, наклоняется и что-то негромко говорит.
Тот приподнимается, на лице у него лёгкое недовольство. Но затем выражение меняется, и командир подзывает к себе замполита и особиста. Вся командная троица о чём-то совещается, затем в зале появляется незнакомый майор НКВД. Подходит к ним. Короткий, но бурный эмоциональный разговор…
— Товарищи! Минутку внимания!
Это Лукницкий выключает музыку и обращается к нам. Люди затихают, гадая, что ещё могло случиться:
— Товарищи! Майор Олейников хочет обратиться к вам с просьбой.
Это что-то новенькое! Не с приказом, а с просьбой? Между тем НКВДэшник выходит в центр зала.
— Товарищи лётчики и красноармейцы! Все вы настоящие сознательные бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии, честно выполняете свой долг, уничтожаете фашистскую сволочь, не щадя свой жизни. Дерётесь с врагами до последней капли крови. Я прекрасно понимаю вас. Но, тем не менее, хочу вас попросить об одолжении. Дело в том, что я сопровождаю пленных…
Зал взрывается гневным ропотом, но майор, не обращая внимания на выкрики, повышает голос и продолжает.
— Товарищи! Это не просто пленные! Поймите! Я везу захваченных в плен женщин!
Воцаряется тишина.
— Их двенадцать человек. Мы взяли их в Клину — бывшие санитарки, связистки, поварихи. Едем в грузовике, но на улице мороз за тридцать. Поймите, я их просто не довезу! Нельзя ли им побыть с вами до утра?
Молчание. Затем Чебатурин гулко роняет:
— У нас любителей воевать с пленными нет. Веди, майор.
Все одобрительно кивают. Майор обрадовано нахлобучивает ушанку на голову и выскакивает наружу. Народ ждёт. Через несколько минут дверь открывается, и в клубах пара появляются фигуры. Мать честная! Да что же это! Совсем синие от холода, в одних шинельках на рыбьем меху. Точно ведь, помёрзли бы по дороге…
