Всеволод Иванов - Проспект Ильича
Он ушел.
Женщины сели на край колодца. В комнатах, когда они бежали, Полина чувствовала себя спокойнее. А здесь — не то сырость, не то низкий потолок, до которого она без труда доставала рукой, — все действовало на нее угнетающе. Она дрожала, и ей мучительно хотелось прижаться к Моте, которая, наоборот, именно здесь чувствовала себя спокойнее, может быть, оттого, что тысячелетия в подобных случаях — предки ее — бабки и прабабки, — прятались в погребах.
— Вам не страшно, Мотя? — робко спросила Полина.
Совсем другим, душевным и глубоким голосом, не тем, каким она говорила в микрофон, Мотя сказала, обнимая Полину за плечи:
— А чего ж страшного, Полинька?
— Сыро, грубо… отвратительно.
— Смерть — она не сырая. Это жизнь сырая, а смерть — она сухая, — сказала Мотя тем же другим, нежным голосом. — Только ты о смерти не думай, Полинька. Я уеду.
— Куда вы уедете, Мотя? — удивленно спросила Полина.
— А я эшелоном уеду, с инженером Коротковым. Я за него замуж выйду. Я сегодня, как услышала, как ты поешь, поняла, что ты из-за Матвея пришла на завод, я и решила…
— Но я вовсе не из-за Матвея пришла на завод!..
— Ну, не из-за Матвея пришла, из-за Матвея останешься. Ты его ведь любишь…
Полина молчала. Она чувствовала, что Мотя словно бы сломала какую-то печать, за которой видно многое… Мотя, видимо, не испытывая надобности в ответе, продолжала:
— Любишь, Полинька! И надо любить! В тебе есть гордость, и в нем того более. Вон вы какие гордые! Полтора, что ли, месяца рядом ходят, а об любви ни слова. Я так не могу! Я старалась изо всех сил, чтобы он меня полюбил. А он не любит. Ну что поделаешь? Выйду за Короткова…
— Только почему же выходить замуж?
— Пора, — ответила Мотя просто. — Мне пора! Дальше дело пойдет, сильно могу ошибиться. А сейчас я еще в мужиках разбираюсь. Коротков, он, верно, мутный вроде. Но это потому, что у него, как у младенца в жизнь, первые зубы прорезаются! Да ты не думай, я его не огорчу. Я его любить буду, и в Узбекистане мы хорошо работать будем…
Она свесила голову, положила руки между ног и, взяв с пола мокрую горсть щебня и, видимо, не замечая этого, продолжала:
— Хорошо! Он мной будет доволен. И я собой тоже, что нашла силы и дольше не унижалась!..
Она встала и подошла к той дверке, на которую указывал им Квасницкий. Полина догнала ее. Мотя потрогала дверцу. Она была как раз в ширину ее плеч и, действительно, заперта снаружи. Мотя с силой рванула ее. Послышался лязг железа. Запахло краской. Дверь не открылась. Мотя вернулась к колодцу.
Полина сказала:
— Нет, зачем же вам уезжать? Или, лучше, если ехать, так ехать нам вместе. Ну, какой он мне муж, Матвей?
— Муж будет хороший! — убежденно сказала Мотя.
— Нет, не хороший. Я люблю искусство. А он? Я сегодня запела — и поняла, что не могу уйти, покинуть искусство. Ну, просто совестно в таком положении, как мы, так разговаривать, но вы поймите, Мотя…
Мотя положила ей теплую и пахучую руку на рот, указывая другой на круглую дверцу, за которой слышались какие-то шаги, множество шагов… стук прикладов… незнакомые голоса… Мотя на цыпочках, согнувшись, побежала к двери. Полина от испуга не могла последовать за ней, хотя и старалась изо всех сил встать. Мотя быстро вернулась, но тот час же побежала в другую сторону и, рванув за провод, погасила электричество.
Почти тот час же Полина услышала рядом ее ровное и мощное дыхание, и Полине стало немного легче.
— Отошла? — шепотом спросила Мотя.
— Отошла…
— Немцы, — еще тише сказала Мотя. — Ты к ним в руки хочешь?
— Зачем же?
Мотя обняла ее опять за плечи и, помогая встать, сказала на ухо:
— Я еще к Короткову подхожу кое-как… Он красивый и я красивая… Я красивая, Полинька?
— Красивая, — с усилием сказала Полина.
— Ну а что? Мне перед смертью и похвастаться нельзя? Так вот, Полинька, я к Короткову подхожу, ей-богу! А — к немцу? Нет! Ни к одному! — И она быстро зашептала на ухо Полине, шевеля дыханием ее волосы и щекоча губами ухо: — А ради миленького, кого даже и не любишь, а только рассчитываешь полюбить, всегда надо поступать хорошо. Верно? Дай я тебя, Полинька, поцелую! — Она сочно поцеловала ее и продолжала: — Как немцы только дверь сюда откроют, я — в колодец. Ты мне вменишь в преступление или в заслугу, Полинька, если я тебя с собой возьму?..
Полина, охватив руками круглую и сильную шею Моти, прошептала:
— Как хочешь, Мотя, как хочешь, я тебе теперь так верю…
Дверь лязгнула. Первый раз, второй… Кто-то стукнул железным.
Сердце у Полины помертвело.
— Смертью не надо пренебрегать, Полинька, смерть важна, строга…
И, сама строгая, высокая, она встала на гребень колодца, поддерживая Полину за плечи.
Полина заплетающимся языком спросила:
— Смерть? Но ведь страшно — в колодец, Мотя! Сырость… А если это не они, если наши?
Мотя уверенно сказала:
— У меня ухо понимающее. Немцы!
Глава сорок первая
Припадая к земле, то ползком, то кувырком и только изредка отдыхая за пригорочком или в воронке от снаряда и все же мало-помалу приближаясь к Дворцу, Матвей, как ни странно, продолжал размышлять и наблюдать тот перелом, который явственно обозначался час от часу сильнее в нем. Еще утром, на передней линии обороны, он понял, что стал теперь трезвее, осторожнее и лучше понимать опасность и находить способы ее устранения. Месяц назад, а может, и того меньше, попади ему в руки эти два взвода, он уже давно бы уложил их, да и себя еще в придачу! А сейчас он здесь не менее прежнего все же находил в себе силу, а значит, и терпение, подвигаться вперед по десяти — пятнадцати метров в час да еще и верить, что выбьет немцев из Дворца.
Он видел их отчетливо, хотя, кроме запаха горящей бумаги, который ветер иногда доносил от Дворца, ничто не говорило ему, будто немцы там.
Дворец приближался медленно. Впервые видел его таким Матвей — с ног — от фундамента: таким приземистым, тяжелым, так что думалось: не пробьешь его ни снарядом, ни заберешься в него никак. И, словно бы прислушиваясь к грозному окрику Дворца, пустынна была площадь перед ним, и неизвестно для чего и неизвестно кого устрашая, падали здесь немецкие снаряды. Ведь все пути к откосу лежали по ту сторону площади, ближе к цехам. Там то и дело проскакивали проворные дедловские орудия, оттуда несся грохот залпов и там поднимались кверху тучи густой и едкой пыли.
Позвольте! Но это же немцы ведут по площади заградительный огонь, чтобы русские не проникли во Дворец, занятый эсэсовцами.
— Вот как?!
И Матвей подумал: «Интересно бы знать, что, все еще генерал Горбыч считает, будто на СХМ производится „демонстрация“? Или он уже послал сюда подкрепление?»
И снова Матвей понял, что он стал другим: более спокойным, а значит, и более сильным. Он верил в ум майора Выпрямцева, в дальновидность генерала Горбыча, верил, что не зря носятся вдали проворные дедловские орудия. В ширину, с одного конца сражения до другого, не меньше восьми километров пространства, изрытого балками, рвами, овражками, ямами, усыпанного развалинами, горящим лесом, вывороченными полосами железа, и среди этого хаоса необычайно легко пробирались, выскакивали и строились милые «дедловки». Матвею казалось, что он ощущает их движение всем своим телом, как иногда ощущает радостный и здоровый человек бойкое и уверенное движение молодости в своих жилах.
Между тем немцы обнаружили красноармейцев и рабочих, которых вел Матвей. К заводу, как известно, была обращена слепая стена Дворца. Следовательно, немцы могли стрелять только с крыши. Но пробралось их туда мало: красноармейцы у статуи Ленина снимали их! Тем не менее то вправо, то позади Матвея слышались стоны, крики… звали врача…
Матвей полз. Сжав челюсти, глядел он изредка в испуганное лицо Силигуры. Тот жмурил глаза и бормотал:
— Нет, не зажгут они библиотеку, Матвей Потапыч, не зажгут!
— Да она уж горит, твоя библиотека! Книг им твоих жалко?
— Не то чтоб они ценили наши библиотеки… Но ведь боятся: бумага горит лучше бересты, огонь может весь Дворец охватить. Что им вылазить под наши пулеметы?
— А они для пожара и залезли во Дворец. Им ориентир нужен, пойми, Силигура.
Раздался голос чей-то слева:
— Если у них офицер исполнительный, он обязательно подожжет.
Офицер, действительно, оказался исполнительным.
Из-за стены, обращенной к Заводоуправлению, показался ленивый и лиловый дым.
Силигура охнул и, точно дождавшись этого дыма, зарыдал визгливо, по-бабьи.
Дым вылетал неровными, медленными клубами.
— Прикажите штурмовать, Матвей Потапович! — раздался вдруг голос Силигуры.
— Кого?
— Библиотеку!
— Обождем.
— Господи, чего же ждать? Ведь горят сто тысяч томов!..
