Василий Ильенков - Большая дорога
«Да я готов это сделать!» — подумал Владимир, испытывая радостное чувство решимости. Это чувство было бескорыстно: Владимир ничего не требовал взамен своей жизни, кроме права называть себя коммунистом. Он не требовал себе ничего: ни материальных благ, ни славы, ни бессмертия. Мысли его были чисты.
Он ушел в глубину березовой рощи, чтобы остаться наедине с этим светлым чувством. Достал из сумки лист бумаги, карандаш. Хотелось написать для книги какие-то необыкновенные, огненные слова, а подвертывались все самые обыкновенные и простые: «Быть достойным самого высокого звания — члена коммунистической партии, — значит не жалеть жизни своей для того, чтобы не померк светящий миру с Востока свет коммунизма…»
Он услышал отдаленный гул, словно приближался на быстром ходу поезд, и чей-то тревожный крик:
— Танки!
Дегтярев побежал в роту. С пригорка, по гребню которого извивалась траншея, он увидел, что по полю ползут темнозеленые жуки. Их было девять, и все одного размера и цвета. Дегтяреву казалось невероятным, что это и есть немецкие танки. «Ведь впереди на десять километров расположены наши войска, и там тоже окопы, рвы, препятствия, артиллерия. Как же могло случиться, что вражеские танки проскочили к самому Спас-Подмошью?»
Но раздумывать было некогда. Раздалась громкая, но спокойная команда Комарикова:
— Приготовиться к отражению фашистских танков! Помнить главное — не бояться! Гранаты бросать под гусеницы! Истребители, по местам!
Дегтярев схватил две гранаты, лежавшие в нише окопа, и побежал по узкой траншее, спускавшейся к подножию пригорка. Он слышал приближающийся железный гул и резкие удары танковых пушек. С воем и визгом проносились над его головой снаряды и рвались где-то позади. Дегтярев добежал до конца траншеи. Она заканчивалась двумя коротенькими тупиками вправо и влево, которые ополченцы прозвали «аппендиксами». Они были вырыты для того, чтобы было удобней бросать гранаты, когда танк, проходя мимо, подставит свой железный бок.
Дегтярев припал на колено и, выглянув из «аппендикса», увидел в тридцати метрах от себя темнозеленую тушу танка. Она ползла, покачиваясь и чертя по небу стволом пушки, из которого с рявканьем и свистом вылетали желтые огни. На круглом куполе башни отчетливо чернел крест. Дегтяреву почему-то вспомнилась песенка, которую он распевал в пионерских походах:
Раз, два, три!
Пионеры мы.
Мы фашистов не боимся,
Пойдем на штыки!
Раздался треск пулемета, и вокруг Дегтярева задымилась земля. Он присел и услышал лязг гусениц где-то совсем близко, — казалось, над самой головой. Нужно было вскочить и швырнуть гранату. Но какая-то сила приковала его к земле, и он остался сидеть в окопе, скорчившись, в ожидании чего-то неотвратимого. Железный лязг уже слышался левей, и Дегтярев понял, что танк прошел мимо, к окопам, где сидели его товарищи.
«Пропустил! Трус!» — и с этой мыслью он выпрямился во весь рост. Уходящий танк извергал густые клубы едкого дыма. И Дегтярев, размахнувшись, хотел бросить гранату, но тут же опустил руку, поняв, что он не докинет гранату на таком расстоянии.
Вдруг свалилась пилотка с головы, и Дегтярев, еще не отдавая себе отчета, почему она упала, ощутил что-то горячее на шее и в то же мгновение увидел правей от себя темную глыбу танка. Он повернулся к нему лицом и, повторяя про себя навязчивые слова песенки: «Раз, два, три!», швырнул гранату в блестящие стальные пластины гусениц и упал на дно окопа.
Дегтярев не слышал взрыва, и ему показалось, что он впопыхах бросил гранату без запала, но, выглянув из окопа, он увидел, что танк стоит неподвижно и позади него растянулась на земле гусеница. Дегтяревым овладела такая бурная радость, что он закричал:
— Подби-ил! Подби-ил!
Он не знал, что никто не слышит и не может слышать его крика, потому что рвались снаряды и гранаты, и кричал исступленно:
— Подби-ил! Подби-ил!
Дегтяреву хотелось, чтобы все видели этот подбитый вражеский танк, и ему казалось, что где-то недалеко Маша и она видит это железное чудовище в две тысячи пудов весом, бессильное перед всемогуществом человека.
— Ложись! — закричал кто-то над ухом и ударил его по ногам.
Дегтярев упал на дно окопа, над ним прогремело что-то темное, посыпалась земля на лицо, и он закрыл глаза, проваливаясь в какую-то бездну.
Очнувшись, Дегтярев увидел над собой тревожное лицо академика.
— Если бы я не толкнул вас, Владимир Николаевич, танк раздавил бы вас, как огурец, — сказал академик, вычищая землю из ушей. — Увлеклись вы… А вообще все хорошо дрались, черт возьми! Русская интеллигенция оказалась на высоте. Мы устояли. Танки не прошли… Дайте, я поцелую вас, как сына, — проговорил растроганно академик и обнял Дегтярева.
Потеряв три танка, немцы повернули назад и закрепились в Шемякине. Вечером в березовой роще хоронили профессора Незнамова. Он бросился с гранатой под танк.
— Вот и кончился его оптимизм, — угрюмо проговорил Протасов, когда над могилой Незнамова вырос небольшой холмик.
— Я вас не понимаю, — сказал академик, вскинув на Протасова строгий взгляд.
— Он утверждал, что в схватке со старым миром всегда побеждает новый…
— Да, он ушел с поля боя победителем.
— Если мы будем так «побеждать», то от нас скоро никого не останется.
— И все же мы — даже мертвые! — победим! — со страстной убежденностью проговорил академик. — Будет день! К этой могиле придут благодарные соотечественники наши и поклонятся праху героических своих граждан. Они назовут наши имена с гордостью за советскую интеллигенцию, которая вместе с народом своим билась за Родину.
«Нет, ничего нет выше счастья жизни, — подумал Протасов. — Все это ложь, самоутешение, красивые слова… Жить, жить! Дышать, есть, двигаться, любить… Какая мне радость сознавать, что после меня будут жить счастливо другие? Они даже не вспомнят обо мне. А если и вспомнят, поднимая рюмку с вином на веселой пирушке, улыбаясь красивым своим женам, то что это для меня, когда я буду валяться вот в такой ямке?»
С того момента, когда он увидел движущиеся на него танки, Протасов думал только об одном: как бы остаться в живых. Правда, он стрелял, бросал гранаты, но делал это механически, лишь бы поскорей выполнить свои обязанности. Бросив последнюю гранату, он опустился на дно окопа и просидел на корточках до тех пор, пока не ушли танки. Он видел, как профессор Незнамов поправил очки, слышал, как он сказал самому себе: «Да, Викентий Иванович прав». Потом Незнамов взял гранату, вылез из окопа и пошел ровным, неторопливым шагом навстречу танку. Руки у него дрожали, и он боялся, что граната сорвется и не долетит. И тогда внезапно ему пришла мысль, что танк непременно подорвется, если лечь на его пути с гранатой, и он лег на траву: так было совсем не страшно. Он вытянул вперед руку с гранатой и подсунул ее под гремящую гусеницу…
И когда к могиле пронесли на носилках куски окровавленного тела — все, что осталось от профессора истории, — Протасов подумал, что нужно что-то сделать, чтобы уйти от смерти. Но, стремясь сохранить свою жизнь, Протасов, сам не сознавая того, ускорял свою смерть. Он уже умирал той страшной и неотвратимой смертью, которая поражает всякого, кто решил жить только для себя и ради себя. Сосредоточившись на одной мысли, которую он не мог никому открыть, Протасов обрек себя на мучительное одиночество: оно и было началом смерти. И хотя всем было тяжело, вернее, именно потому, что было тяжело, все доверяли друг другу свои сокровенные мысли, читали другим письма из дому, не стесняясь мелочей жизни и интимных признаний, которыми были полны эти письма; люди тянулись друг к другу инстинктивно, чтобы объединение противостоять беде и страданиям; они смеялись и шутили — и это была жизнь. Все с восторгом рассказывали о том, как Владимир Дегтярев подбил танк, и все единодушно называли бессмертным подвиг профессора Незнамова; хохотали, вспоминая, как вытаскивали из танка ошалевшего от страха немца.
А Протасов молчал, не принимая участия в этой взволнованной жизни. Он умирал, выключив себя из окружающего мира, порвав все связи с людьми, ничем не интересуясь, кроме своей судьбы. Он ел, двигался, дышал, но это не была жизнь, а лишь ожидание чего-то страшного. Он перестал умываться, чистить зубы, бриться — для чего? Обросший бородой, со спутанными, нерасчесанными волосами, с пустыми глазами, он производил впечатление человека, лишенного разума, и все сторонились его.
Академик заставлял его умываться, чистить обмундирование, оружие, — Протасов вяло исполнял приказание, а на другой день все начиналось снова. Политрук Гаранский не раз старался вызвать Протасова на откровенный разговор, но Протасов отмалчивался.
«Да он мертвый», — подумал Гаранский, вглядываясь в его изжелта-серое лицо.
