Борис Крамаренко - Плавни
В соседней комнате послышались женские голоса. Один из них показался Тимке как будто знакомым, и он стал прислушиваться.
— Не выживет, ох, не выживет он, Миля. Сегодня семнадцатый день пошел — и все время без памяти.
«Семнадцать дней болею! А как же записка Алгина?!» — с ужасом подумал Тимка. Он хотел подняться, но тело не слушалось его.
За дверью продолжался разговор:
— Намедни подошла к нему, а он лежит и на потолок дивится. Очи синие, синие, а лицо… краше в гроб кладут. Обрадовалась я: очнулся, думаю. Наклонилась, а он как вскрикнет — испугался, должно. А потом залопотал невесть чего и зубами заскрипел, будто стекло гложет…
Послышался другой голос.
— Чудной хлопец! Сам вроде врангелец, урядник, а все про председателя какого–то поминает… Намедни мой–то Петро зашел к нему, слушал, слушал, а потом как заругается: «Это, кажет, краснопузый, не иначе, а мы–то за своего его принимаем». А потом за генерала да за полковников каких–то стал балакать и еще за брата — видать, офицер у него брат — и за есаула Гая. Вижу, Петро аж за ухом поскрябал. «Нет, кажет, это наш…» Ты бы, Груня, наведалась к нему…
— Рано ще, давай заспиваем.
— Хлопца потревожим.
— А мы полегоньку. — И Груня запела вполголоса:
Ой, казала мэни маты, ще и приказувала,
Щоб я хлопцив до садочка не приважувала,
Щоб я хлопцив до садочка не приважувала.
И, оборвав, начала другую, шуточную:
Я на улице была, чулочки протерла…
Мэне маты с улицы кочергой поперла…
Тимка на миг забыл о непереданной записке, судьбе своего отряда и невольном плене своем. Ему захотелось подтянуть песню, но голос его был так слаб, что он сам его не слышал. Тогда он снова попытался встать. С большим трудом ему удалось сесть на кровати. Оставалось самое трудное — спустить ноги и накинуть на себя черкеску, висевшую на спинке кровати. В голове стоял неумолчный шум. Черкеска казалась тяжелой, словно ее карманы были набиты камнями. Тимка с огромным усилием притянул ее к себе. Спустив ноги, встал, сделал шаг вперед — и со слабым стоном упал лицом вниз.
…Кризис миновал, и Тимка стал быстро поправляться. Он уже бродил по комнатам и даже выходил на крыльцо, но спускаться по ступенькам вниз еще не решался.
Прошло еще несколько дней, и Тимка окреп уже настолько, что стал собираться в дорогу. От своих хозяев он узнал, что Бриньковская и все станицы по ту сторону Дамбы находятся в руках красных, что мятеж, начавшийся в ряде станиц, подавлении отряды так называемой «Повстанческой армий» снова загнаны в плавни. Узнал он и о том, что генералу Улагаю удалось захватить много станиц и подойти близко к Екатеринодару, собрав вокруг себя сильную казачью конницу и офицерские сотни, но силами какой–то кавалерии, подошедшей на помощь частям Девятой армии, и красного десанта, высадившегося под командованием Дмитрия Фурманова в станице Старонижестеблиевской в тыл Улагаю, Улагай был не только остановлен, но и разбит. По рассказу хозяев выходило, что теперь Улагай, отрезанный от основной своей базы — Приморско — Ахтарского порта, вынужден отходить к станице Гривенской, за которой начинаются огромнейшие Гривенские плавни — недавнее убежище полковника Рябоконя. Хутор, где приютили Тимку, находился на территории, занятой войсками десанта. Но Улагай и Рябоконь отступали значительно южнее, и хутор остался на самом краю их левого фланга. Вот почему хозяин хутора Гавриил Никанорович со дня на день ждал прихода красных.
О группе генерала Бабиева здесь ничего не знали. Слышали лишь, что часть десанта прорвалась на Бриньковскую, но была отбита и отошла к Ольгинской.
Все эти известия глубоко взволновали Тимку. Он почти не сомневался в гибели отрядов Дрофы и Гая и всего повстанческого штаба. А раз это так, то возвращаться искать Бабиева и его разбитый отряд было бы безрассудно. Ведь если Бабиев не прорвался в Каневскую, он ничем не сможет помочь Алгину. Оставалось одно: пробраться к Улагаю, присоединиться к отряду Рябоконя и разделить с ним его судьбу.
Выйдя во двор, Тимка оглянулся по сторонам. Хутор состоял из трех жилых домов и ряда построек. Один из домов занимал хозяин с семьей, в другом ютились батраки, а в третьем, самом большом и только что отстроенном, никто пока не жил. А между тем там стояла самая лучшая мебель, кованные медью сундуки с приданым и праздничной одеждой и кровати с двумя рядами пуховых подушек чуть ли не до самого потолка. Комнаты в этом доме убирались, и он служил как бы парадной гостиной на случай приезда почетных гостей.
Возле одного из амбаров Тимка увидел хозяйскую дочь Груню и невестку Милю. Молодая женщина и девушка развешивали на длинной веревке, тянувшейся от амбара к овчарнику, только что выполосканное и подсиненное белье.
Заметив Тимку, Груня закричала:
— Тимочка, иди помогать! Тимка подошел к ним.
— Здравствуйте… вы Гаврила Никаноровича не бачили?
— А тебе он зачем, Тимочка? — спросила Груня и, схватив Тимку за плечо, взобралась на скамейку. — Подай мне, Тимочка, — показала она рукой на белье в круглой корзине. Тимка, взяв охапку мокрого белья, стоял возле Груни, а та брала по одной вещи и вешала на веревку.
— Хочу поговорить с ним. Ехать пора.
— Ехать?! — вскрикнула Груня и уронила на землю взятое белье. Миля только руками вплеснула и изумленно посмотрела на Тимку.
— А ты, Тимочка, не рехнулся? — спросила Груня. Вмешалась и Миля:
— И куда ты, больной, поедешь?.. Поживи, поправишься, тогда побачим. Я с черкески–то твоей погоны поснимала… Петро сегодня ночью приехал, казав: опять красные наших побили, почти к самым плавням отогнали.
— Все одно, поеду… — упрямился Тимка. Кинув белье в корзину, он пошел навстречу хозяину, показавшемуся из конюшни.
— Здравствуйте, Гаврил Никанорович.
— Здравствуй, сынку, — с грубоватой лаской проговорил хозяин и слегка хлопнул Тимку по плечу. — Есть больше надо. Молоко, масло, сметану. Да по дому тосковать меньше… Никто не знает, где найдет, а где стеряет.
— Поговорить с вами хотел бы, Гаврил Никанорович.
— Ладно, идем в хату.
Хозяин привел Тимку в горницу и, усадив на стул, сел напротив, положив локти на стол.
— Кажи, що за дело, уж не до дому ли собрался?
— Решил ехать до Улагая, Гаврил Никанорович. — Волнуясь, Тимка стал рассказывать хозяину, почему он пришел к такому решению. — Ежели своему отряду помочь опоздал… со своими вместе и погибать буду, — твердо закончил Тимка.
Хозяин слушал, не перебивая, лишь изредка он кивал головой в знак одобрения.
Тимка сидел спиной к двери и не заметил, как в комнату тихонько вошел сын хозяина Петр. Зеленая фронтовая гимнастерка с трудом облекала его широкие плечи и грудь. Синие казачьи шаровары были заправлены в юфтевые сапоги невероятных размеров, а на бритой голове была папаха из золотистого курпейка.
Петр остановился у порога и, присев на корточки, прислонился спиной к стене. Когда Тимка кончил говорить, Гавриил Никанорович кивнул в сторону сына.
— Вот еще один рябоконевец. Ночью приехал, а завтра назад собирается. Ежели уж такое твое решение, езжайте вместе. Да только зря торопитесь. Сейчас красные прут, а позади у них голод… Народ тысячами из России на Кубань бежит… задушит голод большевиков, не удержать Советской власти…
Поздно вечером Тимка и Груня сидели на крылечке амбара. Было прохладно, и Груня набросила на плечи пуховый платок. Почти все в доме легли спать, лишь одна Миля возилась в кухне, собирая мужа в дорогу.
— Значит, едешь?
— Еду, Груня… — тихо ответил Тимка.
— Убьют.
— А тебе жалко?
— Может, и жалко… от смерти тебя выходила. Вроде родного стал.
Тимке сделалось стыдно.
— Не сердись, Груня… ты хорошая, да и все вы… Я у вас — словно у родных.
— Ну, и оставайся. Хозяйство большое, работы хватит. В своей станице тебе все одно не жить, пока большевики там, а тут тебя никто не займет 1.
— Нет, Груня… надо ехать… не могу иначе…
1 Не тронет.
— Упорный ты. Заладил одно, — она прижалась к нему плечом. — Будешь обо мне вспоминать?
— Буду… — нерешительно проговорил Тимка и хотел рассказать Груне про Наталку, про свою тоску по ней… Но с удивлением почувствовал, что тоски–то этой и нет, она развеялась, как предутренний туман в поле. Или она, тоска эта, со временем притупилась или болезнь да заботы ее из сердца вытеснили…
— Груня, спеть тебе песню?
— Где тебе! Наверно, такой же ты безголосый, как и я. Запеть запою, а вытянуть — голоса нет. А люблю песни, страсть люблю!
Тимка еще и сам не знал, сможет ли он петь после тяжелой болезни, остался ли у него прежний голос.
— А хочешь, спою?
— Ну тебя… лучше сказку расскажи. — И Груня еще теснее прижалась к Тимке. — Ежели гарную сказку расскажешь, так и быть, поцелую.
