Евдокия Мухина - Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы
— Верка, Ава!
Мне никто не откликнулся.
Хотела бежать, но была в одной рубашке… К нам на второй этаж парням заходить строжайше воспрещалось, и я подумала, что мне приснилось. Преодолевая боль во всем теле, я торопливо оделась. Все сильней лил дождь, и от этого темнело. Кучей ввалились девчонки, и первой меня стала обнимать Даша. Она меня обнимала и целовала, а я ей говорила:
— Пусти, мне нужно бежать, здесь только что был Аверкий!
Этим я себя выдала перед всеми девчонками, но они и не подумали удивляться. Они меня разглядывали и жалели, что так ужасно исхудала, старались утешить, будто со мной что-то случилось; я их не понимала.
Оказалось же вот что. Действительно, они тайно пропустили ко мне Аверкия, который должен был немедленно уезжать: его ждала внизу машина. Девчонки, не знали, куда его направляют. На что уж Даша была пронырливой и умела подладиться к начальнику связи, который ей доверял и уважал ее, на этот раз о том, куда поехал Аверкий, никто никому не сказал ни слова.
Было шесть вечера. Даша меня утащила на крыльцо. Только она стала рассказывать, смотрим — подкатывает «виллис» и вылезает Женька Харин. Грязный, измятый, измученный. Шатаясь от усталости, он поднимался по ступенькам и нас не замечал. Мне было совершенно непонятно, откуда он мог взяться. Ведь пропал без вести, майор Зубр послал вместо него вдогонку группе Мрачного — Еремейчика Володьку Бушуя. Конечно, я оставила Дашу и кинулась к Женьке. Стала его трогать, заглядывать в глаза. Он мне улыбался несчастной улыбкой и повторял: «Чижик, Чижик, Чижик», будто сам себе не верил, что видит меня.
Даша говорит:
— Пусть идет отдыхать.
А он как заорет на Дашу:
— Сама отдыхай, мне надо поговорить с Чижиком!
Моя подружка дернула плечом и, обиженная, ушла.
В глубине гостиничного сада стояла беседка. Мы там уединились с Женькой, и он мне торопливо рассказал:
— Я только из штаба. Там мне промыли косточки. Кажется, рассказал понятно. Со мной было вот что. Помнишь, еще над кострами в воздухе начался бой. Меня ветром унесло за кустарник, и так удачно, что я видел все. Как идет сражение и как наши наседают на немцев. Я обрезал и скомкал парашют, больше ничего не успел. Немцы отступали в мою сторону, и я пустил в дело автомат: бил в упор. Тут кто-то швырнул гранату — не знаю, наш или фриц. Меня оглушило. Я очнулся, может быть, через час в глубокой каменной яме. Дико трещала голова и тянуло на рвоту. Кругом полная тишина. Тлеют угли от костров, но возле них пусто. Мои часы остановились. Перед глазами все вертелось, меня колотил озноб. Дополз до костров, чуть согрелся и попытался наладить связь с Еремейчиком, с тобой, со штабом. Никто на мои позывные не откликался. Где-то вдали стали стрелять. Впечатление такое, будто стрельба кругом, но не приближается, а удаляется. В глазах двоится и троится. Раны на теле и на голове не было. Я понял, что контужен. Руки дрожали, может, потому позывные и не получались… Я тебе скажу одно: лучше бы убило. Контузия дает такое чувство, будто навсегда превратился в идиота. Я у костров сидел открыто, совершенно беспечно — меня кто угодно мог бы схватить или пристрелить. Сутки, не меньше, я был на полном виду и раза два или три пытался выйти в эфир. Потом заснул, а проснувшись, стал соображать и понял, что нужно уходить и подниматься вверх: только туда могли уйти Мрачный с Еремейчиком… Пойми, Чижик, я был такой, что никого не боялся, потерял осторожность, ломился через кусты, падал, подымался, шумел, как медведь. Сегодня на рассвете, когда начался дождь…
— Никакого дождя не было, — прервала его я.
— Я тебе говорю — начался дождь. Вас-то в Крыму уже не было. Сегодня на рассвете я вдруг в полном сознании получил из штаба отклик на свои позывные. Объяснил свое состояние, и мне приказали искать гладкую площадку. Сообщили, что Мрачный и Еремейчик соединились с главными силами партизан и что там нашелся Сашка Зайцев. У него кончилось питание для рации, потому-то он и не держал связь…
Я выскочила из беседки и стала кричать:
— Даша, Даша!
Женька Харин кинулся за мной:
— Зачем тебе Даша?
— Даша, Даша! — продолжала я кричать, пока она не явилась на мой крик. — Иди сюда. Сашка Зайцев нашелся, ты хоть понимаешь?
— Давно знаю…
Я даже разозлилась:
— Все-то ты знаешь… А где Бушуй? — спросила я у Даши и у Женьки Харина.
Даша сразу ответила:
— Пропал без вести. Авось найдется. — Потом стала ругать Женьку Харина: — Как тебе не стыдно гнать меня от разговора. А я-то всем твердила: Женька не тот парень, чтобы погибнуть. Чудак ты. Я из-за тебя столько волновалась, боялась, что не пошлют самолет… Иди отдыхай.
Теперь Женька ушел обиженный, а Даша уселась со мной в беседке и стала говорить, говорить, говорить. Ой, сколько я от нее узнала.
Узнала, что майор Зубр лежит в госпитале. Ничего особенного, но голова трещит ужасно. Узнала, что Еремейчик у партизан — жив и поправляется, а Саша Зайцев умудрился передать мне привет через оператора.
Спрашиваю:
— Дашенька, как же вы меня не добудились?
— Мы пустили Аверкия, это он не добудился. Нам сказал, что ты во сне упоминала каких-то парней — Сагарду, Вилюя, Бушуя; его ни разу не назвала. Он определенно обиделся…
— А ты не обиделась, что Саша Зайцев не тебе, а мне послал привет?
— Что толку. Все равно скоро отсюда уезжаю.
— Куда?
— За кудыкину гору. В Москву еду… Думаешь, шучу? Нисколько не шучу. Меня записали полковник Старинов и капитан Чепига.
Я не успела расспросить Дашу. Прибежали из штаба и велели идти к начальнику «Школы».
* * *Был темный вечер, лил сплошной дождь, а я с радостью отправилась в штаб. Считала, что заслуживаю похвалы, душа нуждалась в поощрении… У двери сидели Сагарда с Вилюем — такие же исхудавшие, как и я. Они были вялые и невеселые, будто вернулись не с удачной операции, а с погрузки дров. Я им улыбнулась.
Сагарда говорит:
— Ну и сильна ты, девка: после всего, чего натерпелась, способна улыбаться.
Открылась дверь, и нас пригласили. Раньше такого не бывало. В кабинете собрались все командиры: начальник Крымского штаба партизанского движения, начальник «Школы», начальник связи, начальник оперативного отдела и еще человека три. Они были в новой форме и с погонами, а мы раньше погон никогда не видели. Все было очень торжественно: командиры нас принимали стоя. Начальник Крымского штаба партизанского движения поздравил с успешной операцией и каждому пожал руку. Офицеры тоже нам пожали руки.
Начальник штаба сказал, что принято решение представить майора Зубра и бойцов его разведгруппы к правительственной награде. Тут же он сообщил, что майор себя чувствует хорошо, не позднее чем через неделю его обещают из госпиталя выписать. Потом наступило молчание — говорить было не о чем… Мы поблагодарили и вскочили с дивана, чтобы уходить.
Все разошлись, а меня начальник штаба пригласил к себе. Мне почудилось что-то неладное. Однако начался разговор хорошо:
— Товарищ Зубр очень высокого о вас мнения. Он жалеет, что судьба вас разлучает и вам уже вряд ли удастся вместе вылетать в тыл врага…
Тут произошла заминка — я уставилась на треугольничек письма, которое лежало на столе. Бумага зеленоватая и шершавая — точь-в-точь на какой мне писал мой папка.
Екнуло сердце. Я давно не имела весточки из дома. Последний раз получила месяца полтора назад. Да и сама писала не часто. Приходилось скрывать. Родители знали, что служу медсестрой в госпитале, они интересовались обстановкой, спрашивали, как повышаю квалификацию, научилась ли делать уколы и перевязывать, не боюсь ли крови. Им интересно было, кто мои подруги. В последнем письме папка забеспокоился — вдруг влюбилась в инвалида, и предупреждал, что такое замужество случается от жалости: у нас соседка Антик Аракелова ходила в военный госпиталь читать раненым газеты и привезла домой безногого, который до войны был кузнецом, а теперь только и делает, что плачет о своей ноге. Что можно ответить на такое письмо? Я не считала, что папка прав. Хоть я и не медсестра, но случись такое с Аверкием — неужели бы от него отказалась?
…Значит, так. Стоит начальник Крымского штаба партизанского движения, смотрит на письмо, потом на меня. Он чуть улыбается, и что-то в его улыбке загадочное.
— Сержант Евдокимова, мы вас все поздравили, а я от своего имени готов еще раз поздравить. Вы уже не первый раз показываете пример личного мужества, преданности Родине и высокой квалификации… А тут, понимаете, что-то не очень хорошо. Вам ведь известно, что существует военная цензура, у нас особенно строгая? Вы же по роду службы дали присягу хранить тайну. Об этом помните?
Я ответила, что помню, и начштаба продолжал:
— Обычно я личной перепиской не интересуюсь. Но вот это письмо… Кажется, от вашего отца, не так ли? Цензор отчеркнул одно место, прочитайте его, пожалуйста.
