Павел Кочегин - Человек-огонь
— Вот обрадуется Анюта! — часто восклицал Николай Дмитриевич. — Один сын у меня был и тот умер младенцем. А тут, смотри, какое счастье привалило.
Довести Нину до дома не удалось. Девочка заболела и пришлось передать ее в детский приемник.
Чем ближе подъезжал к дому, тем тревожнее на сердце: приближались минуты расставания с Аверьяном. Он отслужил: уезжает домой.
За годы войны Аверьян возмужал и так изменился, что от прежнего казачонка остался длинный нос с причудливой горбинкой да черные глаза. Он научился ценить себя и, как часто бывает у ординарцев больших командиров, иногда пересаливал в обращении со средним комсоставом. Результат пересола — взбучка от Томина.
Проехали Курган. Здесь вышел из вагона Антип Баранов. Он едет на родину в отпуск, договорились встретиться в Ново-Николаевске. На подходе — Юргамыш. Нервозность командира передается Аверьяну, он то и дело поглядывает в окно, встает, снова садится.
Николай Дмитриевич снял чемодан и поставил его перед ординарцем.
— Это тебе, друг мой верный, неразлучный, на память… — и вышел из купе.
Аверьян бросился к выходу — поезд тронулся.
— Николай Дмитриевич, — закричал Гибин. — Понадоблюсь, покличь, как в восемнадцатом, в огонь и в воду.
— Спасибо, — ответил командир, не поднимая головы. — Будь здоров, Аверя. Прощай!..
Аверьяну не терпится. Открыл чемодан. В нем — новое обмундирование — брюки, гимнастерка, хромовые сапоги, кавалерийская фуражка и давнишняя мечта его — кожанка, точно такая же, как у командира.
2Вот и родной дом. Все здесь знакомо до мельчайшей подробности — своими руками строил.
— Колюшка, милый! — вскрикнула Анна Ивановна, бросаясь к мужу.
— Валя, Валюшка! Папа приехал.
В комнату вкатилась голубоглазая девочка лет трех, с голубым бантом на голове.
Ни о чем не спрашивая, Николай Дмитриевич схватил приемную дочь, высоко поднял ее, прижал к груди, поцеловал и начал кружиться с нею по комнате, напевая что-то веселое.
— Какая же ты умница: в сердце у меня прочла! — сказал Томин, выслушав историю приемной дочурки.
Быстро пролетел отпуск. Большую часть времени Николай Дмитриевич провел с дочкой. Он придумывал разные игры — качал ее на ноге, возил на спине, играл в прятки, и она, счастливая, радостная, весело хохотала. А вечерами писал:
«21 мая 1922 года. Куртамыш. Положение края к югу от железной дороги очень скверное. Девяносто процентов населения голодает.
23 мая 1922 года. Куртамыш. Отдыхаю уже шестой день в полном смысле. Никуда не хожу, разве в лес, кушаю, сплю и ковыряюсь на огороде. Но покоя не дает совесть, что я сыт, а вокруг такое творится.
25 мая 1922 года. Куртамыш. Срок отпуска кончается. Через несколько дней еду в Ново-Николаевск. Отдохнул очень хорошо, физически чувствую, что мне гораздо лучше, но душевно неважно. Подавляюще действуют картины голода, а также меня нервирует то, что до сих пор не налажена работа местных органов власти. Есть еще произвольные действия некоторых начальников, но думаю, что рано или поздно все это изменится к лучшему».
3Томина назначают командиром шестой отдельной Алтайской кавалерийской бригады. Однако мысль о демобилизации из армии его не покидает.
В Омске Томин записывает в своем дневнике:
«Командующий войсками Мрачевский обещал мне ходатайствовать и поддержать просьбу о моей демобилизации с военной службы».
А через день новая запись:
«Вчера виделся с моим бывшим боевым товарищем, который работает на селекционной станции. Тоже мечтает об устройстве хозяйства артельного».
Пока решается вопрос в «верхах», Томин крепко берется за организацию боевой учебы армии в мирных условиях.
«18 сентября 1922 года. Семипалатинск. Вот уже полмесяца, как работаю в бригаде. Работать приходится до головной боли. Хотя и тяжело, но, кажется, дело налаживается.
12 ноября 1922 года. Семипалатинск. Работы масса. Центр забрасывает бумагами и другими указаниями, которые не успеваешь провести в жизнь».
Части бригады разбросаны на сотни верст. В штабе Томин бывает редко. Он в полках и эскадронах проводит инспекторские проверки, инструктирует, учит, требует. Новый 1923 год застал его на «Гусиной пристани». И во всех поездках сопровождает комбрига ординарец Антип Баранов.
Кони с рыси перешли на шаг. Кругом степь. От яркого солнца больно режет глаза. Под ногами лошадей хрустит снег. Едут молча, каждый думает о своем. Баранов тяжело вздохнул.
— О чем вздыхаешь, Антип? — спросил Томин.
— Да что-то о доме взгрустнулось, писем давно от Даши нет, — ответил тот.
— А кто Даша-то? Невеста?
Антип вспыхнул. «Сказать или не сказать?» — подумал он и выпалил.
— Жена.
— Жена! — удивился Томин. — Выходит в отпуске женился и молчал, — укоризненно проговорил он. — Да разве так можно?
— Да как-то все случай не подвертывался, вот и молчал. Служить моему году еще долго, ну а Даша настояла. Поженимся, говорит. А то еще, чего доброго, привезешь из Красной Армии какую-нибудь кралю.
— Вот видишь, Антип, если бы я раньше знал, что ты женат, на Новый год отпуск дал бы тебе.
«7 января 1923 года. Семипалатинск. Сегодня проскакали 110 верст, но к вечеру все-таки добрались до дома, меня не ожидали. После 600 верст дороги квартира кажется особенно уютной, прямо-таки раем».
Утром Николай Дмитриевич случайно заглянул в чулан, где хранились продукты, и возмутился.
— Аня, иди-ка сюда, — позвал он жену. — Это что такое?
— Мясо, — ответила жена.
— Я тоже так думаю. Но какое мясо? Мне как командиру самую лучшую часть туши приволокли, а подчиненным что? Одни ребра. В следующий раз такого не позволяй.
Томин ушел на службу, а через час прибыл красноармеец и заменил мясо. Попало за это и начальнику, ведающему продовольственным снабжением.
«28 января 1923 года. Сегодня вечером закончили военные игры. Кажется, дивизия, которой я командовал, сыграла хорошо.
20 марта 1923 года. Семипалатинск. Сегодня приехал сюда комвойск. Я просил насчет демобилизации, но, видимо, ничего из этого не выйдет, так как он заявил, что меня не демобилизуют ни в коем случае».
Николая Дмитриевича перевели в Бийск на должность командира 4-й кавалерийской бригады. Здесь военкомом работал старый боевой друг Томина Евсей Никитич Сидоров. В соединении был и полк имени Степана Разина. Много друзей и товарищей по империалистической и гражданской войне встретил Томин в родном полку.
Дружеские отношения, взаимное уважение и доверие командира и комиссара плодотворно сказались на положении дел в бригаде. А в редкие свободные часы друзья выезжали на охоту. Работать было легко.
В городе с квартирами трудно и Томины жили на даче близ Бийска.
Как-то ординарец принес птенца. Анна Ивановна оставила дрозденка, кормила, поила его, и он быстро вырос.
Настало время, когда дрозд стал хорошо летать по комнате, теперь можно и на волю выпустить.
«Улетит», — с грустью подумала Анна Ивановна и открыла окно.
Каково же было ее удивление, когда вечером кто-то настойчиво постучал в окно. Глянула.
— Батюшки! Коля, посмотри, прилетел.
И с того дня, где бы ни летал дрозд, всегда возвращался домой. Сядет на окно и начнет выводить по своему:
— Тю-тичи! Тю-тичи! Давайте есть. — Когда не сразу открывали ему, он начинал сердиться, сильнее стучать клювом в стекло.
Николай Дмитриевич, придя с работы, часто наблюдал забавные сцены. То после еды дрозд прихорашивается, то купается в тазике и по всей комнате разбрызгивает воду.
— Ну и подлец, ну и подлец! — приговаривал Николай Дмитриевич, любуясь проделками дрозда, которого ласково называли Шалуном.
Осенью Томиным дали квартиру в Бийске. Что делать с Шалуном? Взять в город — могут кошки съесть.
— Давай унесем его в лес, — предложила Анна Ивановна.
— Согласен.
Томины идут лесом по ковру осенних листьев, тихо разговаривая. Шалун перелетает с плеча Анны Ивановны на плечо Николая Дмитриевича, что-то щебечет.
Взметнув крыльями, дрозд улетел и скрылся в лесной чаще.
— Ну вот и хорошо, что так получилось, пусть себе на воле летает, — проговорил Николай Дмитриевич.
— А все-таки, Коля, давай спрячемся, чтобы он нас не нашел.
Томины быстро спрятались в овраге и, пригнувшись, по зарослям пробирались домой.
Вот они вышли из оврага. И…
Дрозд, умостившись на плечо Николая Дмитриевича, еще громче закричал:
— Тю-тичи, тю-тичи!
— Ну разве от такого подлеца отделаешься? — проговорил Николай Дмитриевич.
После переезда Томиных в город, дрозд часто прилетал на старую квартиру и требовал:
— Тю-тичи! Тю-тичи!
