Валентин Бадрак - Офицерский гамбит
Вначале отец был молчалив, наслаждаясь близостью старшего сына, сильного и могущественного даже в призрачной картине умиротворенной природы. Он лишь поглядывал искоса на него, осторожно, чтобы не спугнуть любопытным взглядом, скользил по камуфляжу, зачехленному тесаку на поясе, неизменной офицерской портупее да высоким рыбацким сапогам – единственной сугубо гражданской части его одеяния. Но и сам он был одет точно так же, в привезенную Игорем Николаевичем военную одежду, впрочем, удобную в неприхотливом быту, особенно на охоте или рыбалке. И если бы кто-то мог взглянуть на них обоих издали, то, верно, принял бы за двойников или братьев-близнецов, потому что и позы, и жесты, и неторопливые движения были абсолютно одинаковыми. Лишь приблизившись вплотную, можно было понять, что один из них уже немного сгорблен притяжением земли, что несметные лучи в уголках впавших, высушенных временем глаз и глубокие борозды от носа к подбородку выдают в нем формирующегося старика, еще подвижного, по-военному подтянутого, но проседающего под тяжелым бременем времени.
– А что, Игорек, – осторожно нарушил тишину раннего утра отец, щурясь на восходящее солнце и по привычке называя сына как в детстве, с ласковым суффиксом, – хорошо у нас, правда?
– Ой, батя, рай… – прошептал Игорь Николаевич, с удовольствием вдыхая воздух полной грудью и чуть отводя в сторону в порыве наслаждения левую, не занятую удочкой руку, – настоящий рай. Вот сколько рек видел, а такого особого запаха воды и острого запаха травы на лугу нигде, как на Роси, не встречал.
– А тишина?
– Да, и тишина тоже. Вот в горах на Кавказе тоже бывает тишина, как будто мир застыл. Но там она зловещая, смертоносная, холодная для души. Там мир замирает, как снежный барс перед прыжком. А у нас тут спокойная, ничем не нарушаемая тишина. Без подвоха. Райская… Потому что знаешь, что и через минуту, и через час ничто ее не потревожит, разве что крик рыбака или всплеск рыбины…
Игорь Николаевич, стоявший в двух метрах от отца, пристально посмотрел куда-то вдаль, словно оценивая границы этого радостного, безмятежного пространства.
– А покосим завтра? Я-то к твоему приезду и косы отбил, наточил.
– Непременно покосим, батя. Это мои самые счастливые минуты.
– Эх, жаль, что внук Антоша не приехал, вот его-то надо приобщать к такому. Так нет же, лагерь…
– Ты не обижайся на него, ему важнее сейчас со сверстниками побыть, у него самый важный период в жизни начался, когда внутри формируется мужчина. И порой надо не мешать пробуждению мужчины…
Сын сказал это со знанием дела, уверенно и заботливо, и лицо деда при разговоре о внуке просветлело, засияло гордостью. Вдруг его удочка резко кивнула к воде, непроизвольно и загадочно дернулась, но он резво отреагировал, мастерски поддел ее вверх и стал быстро крутить катушку с леской.
– Ого, кажись, подсел на крючок малец, – прошептал он с азартом.
– Да, хорошо ведет, только ты осторожно тяни, – поддержал отца Игорь Николаевич, застыв в напряженном ожидании и, как в детстве, приоткрыв рот в порыве переживаний.
– Ну да, ты еще поучи меня, как рыбу ловить, – съязвил Николай Арсеньевич, осторожно ведя довольно сильную и, верно, крупную рыбу, которая бесилась и неистово рвалась с приближением к берегу. И вдруг, когда в нескольких метрах от берега уже можно было увидеть пузыри воды у массивной головы рыбины, а Игорь Николаевич готовился подхватить ее огромным сачком, жажда жизни у божьей твари взяла верх, и она, метнувшись изо всех сил, соскочила с крючка. А затем, показав незадачливым рыбакам свой чешуйчатый хвост, хлестко ударив им по воде, как бы грозя и гневаясь, скрылась в непроглядной мути возмущенной борьбой воды.
– Ах ты ж гадина, твою мать, – не выдержал, ругнулся в сердцах разочарованный рыбак, – килограмма три с половиной, а то и больше. Судачище днепровский забрел, по-моему.
– А мне кажется, что короп, уж больно чешуей блеснул, как будто горсть монет в глаза бросил, – сказал Игорь Николаевич, по привычке называя карпа по-местному коропом. А затем задумчиво добавил: – А вообще, лихо ушел, отчаянно. Вырвал жизнь свою у нас… Уважаю таких…
Но, поглядев на ужаленного неудачей старика, Игорь Николаевич подошел к отцу и ласково потрепал его по плечу. Ему стало в это мгновение невыразимо жаль отца, и подумалось вдруг, что вот так, незаметно, ненавязчиво и происходит смена поколений. Только теперь он обратил внимание, как заметно постарел, осунулся и покосился его батя, еще некогда грозный и авторитетный начальник, важный в своих блестящих полковничьих погонах, с детства вызывавших у Игоря трепет.
– Да что ты, батя, нам же главное пообщаться, получить заряд эмоций, плеснуть в кровь адреналинчику. Так что в этом смысле рыбе надо спасибо сказать – раззадорила нас.
– Да ну тебя, – с досадой отмахнулся Николай Арсеньевич, принимая неудачу на свой счет, – старею просто, вот все и валится из рук, а тут еще под руку…
– Э-э, ты глупости брось говорить, вот закончу эту бездарную войну, будем мы с тобой рыбачить ой-ой-ой…
А сам подумал, что закончить войну ему можно, только получив высокую должность, замкомдива или комдива например. Протиснуться между генеральскими отпрысками и преданными псами конкретных матерых личностей, забаррикадировавшихся в штабах, очень уж непросто. Ну или уйти на пенсию – выслуги-то уже на двух офицеров хватит. И Игорь Николаевич глубоко вздохнул, выдав себя отцу. Тот угадал ход мыслей сына, сам бывал в его шкуре не однажды и потому переживал победы и поражения вместе с сыном. Да и разве можно было на рыбалке без главных разговоров, оба это слишком хорошо понимали.
– Слушай, а я что-то не пойму, война-то ведь официально закончена. И Путин прямо об этом заявил.
– Ну да, все правильно. Еще три года назад. Но это, как у нас говорят, чтобы усыпить сторожевого пса демократии со странным именем «международное сообщество». С того времени у нас конфликт с чеченским народом сузился до перманентного противодействия бандитским формированиям. Это удобно и по другим причинам. Например, с тех пор участники операций не получают статуса участника боевых действий. Экономия в масштабах страны…
– А что дух-то в нынешней армии, все также сильны хлопцы, как в наше время, или без идеи сложновато поддерживать порох в пороховницах?
Игорь Николаевич крепко задумался, ухватившись глазами за величавое зеркало водной глади и круги на ней – в том месте, где подрагивающая леска входила в воду. Ему было неловко перед отцом, офицером великой и многострадальной империи, волею судьбы ускользнувшим от войны. Ведь он не поймет офицера новой, только-только оформляющейся империи, еще слабой, но расширяющей пространство борьбы, раскрывающей пасть, готовую проглотить все новые дали. Но и рискующую поперхнуться, не рассчитав силы. И потому было больно за вопрос, ведь в нем уже содержится и непонимание, и горькая, лежащая на поверхности правда. Да и кто они вообще: элита армии, репрессивный аппарат государства, вернее, его самая безжалостная часть, или просто отряд чистильщиков, отстреливающих бешеных животных. И какой у них дух, если они уже давно озверели и давно не испытывают никаких особых чувств. Ни когда убивают, ни когда ворочают трупы убитых… Десятки жутких картин в один миг промелькнули у него перед глазами…
– Знаешь, что я тебе отвечу? Дух у нас закаленный. Нам хоть куда, хоть что захватывать. Одно только горе – слишком давно мы на себя махнули рукой… Не прав, не до конца прав был Высоцкий, когда пел: «И если видел смерть врага еще при этой жизни…» Надо было спеть по-другому: «И если заглядывал в медленно стекленеющие глаза своего подстреленного товарища»… Приблизительно так, только вот жаль, в рифму не знаю как…
– Уж больно мрачно у тебя выходит. Солдатскую жизнь никогда никто не жалел. Так во все времена было. И в Великую Отечественную, и в Гражданскую, и в Отечественную восемьсот двенадцатого. Да что там, во всех войнах нашей цивилизации. Это американцы придумали, будто они дорожат солдатскими жизнями… Но и они врать горазды, и им на солдата наплевать… Просто там мнение народа имеет силу, потому с ним старательно заигрывают, ловчее обманывают. А в России еще со времен Ивана Грозного привыкли народ плеткой стегать, без жалости, и со временем народ привык подставлять спину. И даже обижается, когда его не стегают.
Николай Арсеньевич говорил медленно, было видно, что он всегда жил с такой убежденностью, с пунктиком в голове. Его лицо поражало в этот момент неподвижностью, оно застыло, как у восковой фигуры, глаза теперь смотрели на удочку соболезнующе, без особого внимания к рыбалке, и только уста, не пропуская эмоций, возвещали давно выведенную формулу, избитую, многими часами передуманную, пережеванную мысль.
– А вот тут ты не прав, батя… – Сын воспротивился решительно и запальчиво, с приливом эмоций, совершенно неожиданным для его отца. Лицо его исказилось от гнева, но он вряд ли сумел бы объяснить, на кого зол. – Не только в их армиях, но даже у боевиков, с которыми мы воюем, все лучше и совершеннее. Все, слышишь, – все, от ботинок до термобелья и снаряжения. Портативные радиостанции, миноискатели, коллиматорные и ночные прицелы с тепловизорами, лазерные дальномеры – мы это сами покупали и продолжаем покупать. В складчину сбрасываемся. Знаешь почему?! Потому что хотим выжить, а не только сыграть игру в войнушку. Потому что без этого иностранного снаряжения мы слепые и немые пред хорошо оснащенным врагом. У нас все вооружение и снаряжение отстает на целое поколение, и это никого абсолютно не волнует. А зачем?! Все образовавшиеся бреши закроем, как и прежде, солдатскими тушками. Ну и офицерскими, конечно.
