Ян Щепанский - Мотылек
«Началось», — думает Михал и инстинктивно съеживается.
— И что? — спрашивает он.
— К счастью, мать не знает, куда я выехал. Она могла это говорить с полной убежденностью. Но, разумеется, ее хотели забрать. Положение спас наш хозяин, доктор. Он наговорил им, что я устраивал пьяные дебоши, что я со скандалом расстался с семьей и порвал всякие отношения. Был обыск. Ничего не нашли.
— Ты дал знать Старику?
— Я оставил записку в «Розочке».
Они останавливаются на углу, поворачивают к дому Михала.
— Кто мог выдать?
Роман пожимает плечами.
— Это скоро выяснится. Знаешь, — добавляет он через минуту, — во всей этой истории есть одна интересная подробность. С ними был какой-то поляк; во всяком случае, человек, говорящий по-польски. Он не вошел в комнату, остался в коридоре. Мать слышала, как он говорил: «Последняя комната за прихожей». Он наводил их, понимаешь? Мать утверждает, что определенно знает этот голос.
— Ага, — говорит Михал.
— Ей могло показаться. Знаешь, как это бывает, когда человека поднимут ночью.
Они опять подошли к дому Михала.
— Что собираешься делать? Смыться из города? — спрашивает Михал.
Роман, улыбаясь, показывает крепкие редкие зубы.
— Поживем — увидим.
— Во всяком случае, не болтайся по улицам. Сиди на заднице в хазе.
Роман смеется, хлопает Михала по плечу.
— Не бойся, брат, я везучий.
Он уходит широким, дерзким шагом.
— Не говори так, — кричит ему вслед Михал. — Никогда так не говори!
* * *Комната пахнет лавандой. Это последняя мода. В одной из аптек можно достать сушеные цветы лаванды.
Их добавляют в табак. Михал только что смешал огромную порцию в жестяной коробке и медным стержнем набивает гильзы. В воздухе еще звучит смех, но, когда Тереза отошла от стола, все замолкают. Кудрявый художник Юрек, которого Тереза прозвала Сывороткой, потому что он работает на молокозаготовительном пункте и от него всегда пахнет кислятиной, сгребает свои зеленые и розовые формуляры, так их развлекавшие минуту назад. Веселье исчезает с его лица, в глазах появляется глуповатая угрюмая задумчивость. Михал сосредоточенно набивает сигареты, но время от времени украдкой смотрит на комод, где под лампой с зеленым абажуром блестит клеенчатая обложка его тетради. Он хотел прочесть Терезе свое эссе об импрессионистах, но как раз в это время явился Сыворотка с этой листовкой о поездке на работу в Германию.
Тереза что-то ищет в стенном шкафу. Из-за приоткрытых дверец виден только край ее пепельной юбки и открытая почти до колена икра в блестящем шелковом чулке.
Это продолжается долго. Из глубины шкафа доносится какой-то странный шелест, и Михалу даже кажется, что Тереза разговаривает сама с собой.
— Я помогу тебе, — предлагает Сыворотка, тяжело поднимаясь со стула.
— Нет, нет, — отвечает Тереза встревоженным голосом. — Не вставай, я уже нашла.
Она быстро выпрямляется, раскрасневшаяся, с растрепанными темными волосами, держа в руках бутылку смородинного вина. Запирает шкаф на ключ и некоторое время стоит, прислонившись к нему спиной, как бы желая преградить удивленному художнику Путь. В черном свитере под горло, с испуганной улыбкой в широко открытых глазах, она была воплощением сжимающей сердце юной дикости.
Михал смотрит на оторопевшее лицо Юрека с чувством грустного удовлетворения. Он лучше знает обычаи этого дома. Он знает, что Тереза не терпит, когда роются в ее вещах. Он знает, что она никому не позволяет заглядывать ни в свой шкаф, ни за ширму, загораживающую кровать. На этой ширме из серого полотна всегда висят приколотые репродукции. Сегодня пришла очередь Пикассо. Голубой и розовый период. «Акробатов» в верхнем левом углу до половины закрывает переброшенное через ширму платье.
Пока Тереза разливает в рюмки вино, Михал не может удержаться от того, чтобы не продемонстрировать перед Сывороткой свое превосходство завсегдатая.
— Тереза, новое платье, — говорит он. — Я тебя еще не видел в коричневом.
Девушка быстро поворачивает голову. Всегда у нее какая-то странная настороженность в глазах.
— Ах, это. Я привезла его из дому. Это сестры. Надо будет укоротить.
Она поднимает рюмку и улыбается художнику.
— Ну, Юрек, за «посадку капусты».
— Уж я им посажу, — отвечает Сыворотка. — Долго меня будут искать.
Ноздри Терезы опять задрожали.
— Покажи еще раз. — Она протягивает руку к немецким листовкам.
Здесь и подкрепленный самыми суровыми карами приказ явиться в назначенный срок на сборный пункт, и декларация, утверждающая, что явившийся едет добровольно, и, наконец, зеленая анкета, полная странно звучащих вопросов. Задыхаясь, Тереза зачитывает некоторые из них:
«Умеете ли ухаживать за не рогатым скотом?»
«Умеете ли сажать капусту?»
«Умеете ли полоть свеклу?»
Ее смех так заразителен, что они тоже не могут сдержаться. Михал заглушает в себе мысль, что теперь Сыворотка исчезнет с горизонта.
За стеной раздается металлический плеск фортепьяно.
— Совы просыпаются, — говорит Тереза.
В этой старой заброшенной вилле, где Тереза занимает угловую комнату возле кухонной лестницы, живет неопределенное количество старых дев — пугливых созданий, иногда проскальзывающих по темному коридору, дающих знать о своем существовании чадом подгоревшего масла или бренчанием рассохшихся клавишей.
Обычно это «Турецкий марш», отстукиваемый в отчаянном темпе.
Михал и Тереза обмениваются понимающими улыбками: это мелодия их совместных вечеров. Пахнущий лавандой дым извивается под зеленым абажуром, не сообразуясь с ритмом. Некоторое время им кажется, что они одни.
Сыворотка опять собирает свои бумажки. Теперь он в задумчивости рвет их, комкает и кладет на блюдце. Потом поджигает спичкой. Желтое пламя колеблется, поднимаясь к потолку темной полоской копоти. Угрозы, лживые обещания, нескладные вопросы превращаются в ломкую хрустящую корку пепла. Выпуклыми неподвижными глазами художник всматривается в белые колечки букв, все еще заметные на обуглившейся бумаге. В эту минуту Михал поборол в себе мелочную неприязнь. Все трое склоняют головы над блюдцем, ощущая свое братство.
— Вы не возражаете, если я погашу свет и открою окно? — спрашивает Тереза.
Художник медленно поднимается.
— Я пойду, Тереза.
Он стоит с опущенными руками, большой и беспомощный.
За стеной все еще бренчат «Турецкий марш». Тереза подходит на цыпочках, осторожно целует Сыворотку в небритые щеки.
— Держись, Юрек. Смотри, чтобы тебя не схватили. Михал, внезапно переполненный нахлынувшими чувствами, пожимает его большую влажную ладонь.
Сыворотка мигает глуповатыми глазами.
— Будьте уверены, — говорит он молодцевато.
Когда Тереза возвращается от дверей, в руках у Михала открытая тетрадь. Он замечает замешательство на лице Терезы.
— Поздно, Михал. Сегодня, наверно, не успеем.
Он глотает слюну, борется некоторое время с избытком воздуха в горле. Наконец говорит тихим, полным неестественного спокойствия голосом:
— Знаешь, Тереза, если бы ты хотела, я мог бы сегодня остаться. Я сказал дома, что иду на именины и могу задержаться до утра.
Грудь девушки колышется под свитером, но она не опускает взгляда, улыбается смело и нежно.
— Нет, Михал. Нет. В другой раз. Не сердись на меня.
Она обхватывает руками его шею. И теперь существуют только ее влажные губы, ровные зубы и густые волосы под его пальцами. Потом они стоят друг возле друга. Полная тишина. Фортепьяно замолкло. Руки Михала покоятся на плечах девушки.
— Закурим еще, — говорит наконец Тереза, осторожно выскальзывая из его рук, — по толстой, на прощанье.
Михал скручивает цигарку и протягивает Терезе. Тереза вставляет ее в серебряный мундштук. Они садятся в углу по обе стороны лампы, курят в молчании. Перед глазами Михала возникает металлический будильник, тикающий на ночном столике матери. Ему как-то не по себе. Он хотел бы, чтобы эта минута длилась на зыбком рубеже радости и печали, а вместе с тем хотел бы, чтобы его вообще здесь не было и он не знал бы этого мучающего сердце волнения.
Темный коридор полон влажного холода. Их одновременно охватывает дрожь. На каменные ступеньки бельэтажа выползает снизу слабый дрожащий отсвет. Кто-то идет из подвала — слышно усталое шарканье. На повороте перед дверями появляется свеча. Одна из «сов» несет ведро картошки. Пламя освещает незашнурованные мужские ботинки, спущенные носки, бахрому завязанной на груди шали. Они прижимаются к стене, чтобы пропустить ее. Женщина ставит ведро и светит им — они ощущают на себе ее пристальный взгляд.
— Когда-нибудь я все тебе объясню, — шепчет Тереза и всовывает ему под мышку тетрадь, которую он забыл.
