Юрий Слепухин - Ничего кроме надежды
Их оставалось двадцать восемь человек, считая и самого Пфаффендорфа. Средний возраст – сорок пять лет, социальный состав – смешанный. Почти все были горожанами: рабочие, лишившиеся брони во время прошлогодней тотальной мобилизации, трое служащих, владелец мастерской по производству игрушек, которую закрыли как «предприятие, не работающее на оборону». Словом, бойцы не из отборных. Среди них случайно затесался лишь один, проделавший Восточный поход с самого начала; его почему-то называли «Дерьмовым ветераном», хотя никто не знал происхождения клички.
Сейчас этот ветеран шагал вместе с другими вдоль шоссе, по которому пылили обозы разгромленной под Бобруйском 9-й армии, и на ходу делился с товарищами своими воспоминаниями.
– ...мы тогда шли приблизительно в том же темпе, как теперь идут иваны, но в другую сторону, – говорил он, поминутно отхаркиваясь и отплевываясь, словно легкие у него были забиты пылью. – Но только, будь я проклят, Ивану никогда не увидеть того, что видели мы! Иван сейчас идет по выжженной земле, а мы в сорок первом – эх, камрады, мы ведь наступали через цветущий рай! Я был в Семнадцатой армии, на Украине... Может, читали в сводках – Винница, Крементшуг, Польтава – какие там были сады, какие вишни, яблоки, мед, сало, а какие девки! Мы тогда были победителями, будь я проклят, они ложились при одном взгляде – не нужно было уговаривать... Жаль мне вас, вы пропустили самое приятное, просидели дома всю настоящую войну...
– В сорок первом и дома было неплохо, – заметил кто-то.
– Не возражаю, – сказал «Дерьмовый ветеран». – В сорок первом году, и даже в сорок втором, съездить в отпуск было одно удовольствие! Не то что теперь. Но настоящая жизнь была все-таки на фронте, это вам говорит старый боец. Вам просто не понять! В то лето мы были яростны и могучи, как нибелунги. Я помню ночь на двадцать второе июня – наш корпус наносил удар из-под Перемышля на Лемберг, поздно вечером нас посадили в машины и повезли к границе. Фантастическая была ночь, камрады, никогда ее не забуду, – движение по шоссе было односторонним, только на восток, мы ехали по правой стороне, а на левой стояли танки. От Жешува до Перемышля все было забито войсками! Я начал считать, потом бросил, а потом меня охватил вдруг какой-то трепет – слово чести, камрады, именно трепет! – когда я представил себе, какая огромная страна лежит перед нами, ожидая наших побед. На секунду мне даже стало страшно, но тут же я подумал: «Неужели мы, немцы, не справимся?»
– Справились, зиг-хайль, – прокомментировал один из слушателей, громко издав неприличный звук.
Толстяк Пфаффендорф, который шагал сбоку, положив руки на висящий поперек груди автомат, глянул искоса, но не стал вмешиваться. Он был не глуп и прекрасно понимал, что есть моменты, когда на многое следует закрывать глаза.
«Дерьмовый ветеран», напротив, пришел в ярость.
– Ты, еврейская задница! – крикнул он. – Не справились только потому, что слишком много сволочи предпочитало околачиваться на родине и спать с женами фронтовиков!
– Камрады, будьте свидетелями, как он обозвал, меня, чистокровного арийца...
– Суть в том, что ты задница, понятно? А еврейская или арийская, не так важно.
– Это как же так? Выходит, что арийское или еврейское – одно и то же?
– Идиот, я говорю про задницы! – заорал ветеран.
– Хорошо, разберемся, – не унимался другой. – Если, по-твоему, задницы у арийца и у еврея совершенно равноценны, то...
– Прекратить свинство! – рявкнул Пфаффендорф, резко остановившись и пропуская спорящих мимо себя. – Вы кто, солдаты или пьяное бабье на ярмарке? Подтянуться последним! Шире шаг, Леман, вы тащитесь, как беременная вошь по мокрому месту!
Солдаты зашагали быстрее. Мимо, обдавая их клубами удушливой пыли и дизельным перегаром, с ревом проносились теперь пятнистые от камуфляжа и утыканные жухлыми ветками берез колесно-гусеничные тягачи с 88-миллиметровками на прицепе. Пехотинцы завистливыми взглядами провожали артиллеристов, драпающих с таким комфортом.
– Клистирщики будут ночевать в Белостоке, – сказал маленький Леман. Он вытащил из-за пояса пилотку и подкладкой размазал по лицу грязный пот. – Как сматываться, так они первые... моторизованное дерьмо!
– Если бы не их клистиры, безмозглый ты пустобрех, твои потроха давно бы уже болтались на гусенице русского танка. Мне-то приходилось видеть, как они долбают Иванов прямой наводкой. В упор, со ста метров, понял! Еще неизвестно, может они вовсе и не драпают. Может, их перебрасывают на угрожаемый участок.
– Все перебрасываются на колесах, – не унимался Леман. – Одни мы топаем! Сволочная банда, у меня плоскостопие, а они направили меня в пехоту!
– Выходит, п-п-п-плоскостопые должны б-б-были сидеть дома, п-п-пока другие воюют?
– Я и не думал уклоняться! – истерично провизжал Леман. – Но почему меня нужно было послать именно в пехоту, если есть другие рода войск?
– Знаете, куда он метил? – спросил кто-то. – Ему хотелось в «бригаду плоскостопых» – он не так глуп, наш недомерок...
Кругом захохотали. «Бригадой плоскостопых» на солдатском жаргоне назывались женские вспомогательные части – связистки, локаторщицы и тому подобно; прозвище это появилось давно, в самом начале войны, когда они пополнялись за счет добровольного набора, и туда шли всякие дурнушки, потерявшие надежду на устройство личной жизни иным способом.
– Я бы сейчас не отказался и от плоскостопой, – заявил «Дерьмовый ветеран». – Тем более что сейчас туда по мобилизации попадают такие бутончики...
– Смотрите, он еще может мечтать о женщине!
– Вот именно, мечтать, – опять вмешался обиженный ариец. – А если бы дошло до дела...
– Ты дай мне адрес своей жены, когда я поеду в следующий отпуск, – отпарировал ветеран. – А после спросишь у нее, осталась ли довольна.
– Какой это идиот рассчитывает на отпуск? А, это наш герой, ну-ну...
– Отпуск у тебя будет в Сибири.
– Или на том свете, еще более вероятно...
– Я б сейчас отдал все свои бу-бу-будущие отп-пу-пу-пуска за одну п-п-пачку «Юно»... Этих гадов, инт-т-тен-дантов нужно п-п-просто уб-б-бивать, хуже всяких ива-нов, жирные п-п-п-паразиты!
– Интенданты тоже бывают разные...
– Понятно, бывают! В потсдамском военном музее есть даже один честный, лежит под стеклом. С надписью «особо редкий экспланат».
– Не «экспланат», а «экспонат», если уж на то пошло...
– А ты не учи, сам знаю, как правильно!
– Могу спорить. Я тебе после покажу в словаре, у меня в ранце есть немецко-русский.
– Поди подотрись своим словарем, вшивый ты грамотей. Нашел, что таскать в ранце!
– А если попадешь в плен? По крайней мере, смогу хоть объясниться...
– Иваны из тебя сделают гуляш по-татарски раньше, чем ты вспомнишь о своем словаре!
– Эти инт-т-тенданты, – не унимался заика, – они ведь п-п-просто издеваются над людьми! В Шт-т-талинграде мы п-п-подыхали с голоду, сто п-п-пятьдесят граммов хлеба в день, к-к-как это вам нравится? Снабжение шло т-т-только п-по воздуху, и то иваны сбивали п-п-половину самолетов. Я был в разгрузочной команде на аэродроме «П-п-питомник» и видел все своими глазами! П-п-про-рывается раз самолет, еле уцелел – иваны гнались за ним до самого аэродрома – и что же, вы думаете, он п-п-привез? Двадцать ящиков п-п-презервативов! Я, как это увидел...
– Так и стал заикаться, – докончил кто-то. Солдаты заржали. – Еще бы, от такого станешь заикой. А, Карль-хен?
– Вам см-м-мешно, – обиделся тот, – а мы там п-п-подыхали от голода и м-м-морозов...
– А, брось! Никто же не смеется над мертвыми, верно?
– Да, а Паулюс-то, оказывается, вовсе не погиб. Помните, писали? Еще был рисунок в «Берлинер Иллюстрирте» – как он отстреливается из «шмайсера», а иваны уже со всех сторон. «Последний бой фельдмаршала» – такая была подпись... Оказывается, он благополучно сидит у русских.
– Не говорите мне про Паулюса, – заявил «Дерьмовый» ветеран. – Если этот подлец доживет до конца войны и осмелится вернуться в Германию, вдовы забьют его камнями, как собаку. Командующий, который сдается в плен, погубив свою армию...
– Паулюс несколько раз радировал в Главную квартиру, просил разрешить вывод войск из окружения. Ему сказали «стоять до конца», вот он и стоял. Так что Шестую армию погубил не Паулюс.
– А кто же, по вашему просвещенному мнению, погубил Шестую армию? – поинтересовался Пфаффендорф, поравнявшись с защитником Паулюса, низкорослым солдатом по фамилии Рашке.
– С вашего позволения – русские, господин гаупт-фельдфебель!
– А-а, русские, – Пфаффендорф кивнул. – Что ж, это разумный ответ, очень разумный. Надеюсь, господа слышали, что сказал солдат Рашке? И я бы предложил господам заткнуть свои грязные разнузданные глотки, коль скоро вопрос исчерпан. Если услышу, что он возник снова – этот вопрос или какой-нибудь подобный, – то вы еще пожалеете, что попали не к партизанам, а к гаупт-фельдфебелю Пфаффендорфу. Господам ясно?
