Владимир Коваленко - Крылья Севастополя
- Разворот! - говорю Мине.
Машина закладывает такой крутой вираж, что я в боковое окошко вижу бухту прямо под собой. Она стремительно передвигается вправо.
- Курс!
Уткин выхватывает самолет в горизонтальный полет. Темная линия, прочерченная на плексигласе, точно легла на Северную бухту.
- Отлично! Включаю фотоаппарат! Лампочка мигает! - говорю.
Глянул на альтиметр: 6000 метров.
- Снижайся!
Свист моторов переходит в вой. До чего же медленно проплывает бухта!
- Разрывы сзади, чуть выше нас! - сообщает радист Виктор Бондарев.
Так и должно быть: скорость растет, высота падает, вот разрывы и отстают. Но следующий залп зенитчики сделают с упреждением, а самолет на боевом курсе идет «по ниточке»… Вслух считаю суда, а в голове бьется одна мысль: «Скорей бы пройти Южную бухту!…»
Тревожный голос стрелка Вани Лаврентьева:
- Разрывы под хвостом, есть пробоины!
Все: следующий залп угодит прямо в самолет! Южная бухта подо мной.
- Отворот!
Еще короткое слово не отзвенело в наушниках, а Уткин уже бросил самолет влево, еще больше отжал штурвал вниз. И тотчас справа и чуть выше вспыхнули черно-серые облачка - как раз в этой точке должен был находиться [192] самолет, если бы на полсекунды раньше мы не отвернули…
За бортом свист. Высота уже меньше 4000 метров. Проскочили берег Херсонеса. Вижу, как курится земля на взлетной полосе: взлетают истребители. Берег уплывает, под крылом - море.
«Вовремя отвернули», - подумал я, а Миню спросил:
- Так чем, говоришь, небо дышало?
- Ладно тебе, язва, - беззлобно огрызнулся Уткин.
Когда впереди показался кавказский берег и отчетливо вырисовались невысокая гора Абрау-Дюрсо и знакомое очертание Цемесской бухты, я переключил бортовую радиостанцию на Москву. И тотчас в наушниках раздался торжественный голос Левитана: «6 ноября наши войска освободили столицу Советской Украины - город Киев!»
Диктор говорил еще что-то, но мы уже не слушали. В самолете загремело такое «Ура!», что даже гул моторов заглушило. Кричал Виктор Бондарев, кричал стрелок Иван Лаврентьев, кричали и мы с Уткиным.
Да, прекрасный подарок преподнесли наши войска к празднику Великого Октября!
После посадки мы насчитали в хвостовой части фюзеляжа более десятка осколочных пробоин. Но главное: все мы остались целы и невредимы. И снимки Севастополя привезли отменные.
…А через несколько дней с боевого задания не вернулось сразу два наших экипажа.
На рассвете ушел на разведку Павел Хохлов - отличный летчик и прекрасный товарищ. Через несколько часов по другому маршруту вылетели Евгений Сазонов с Сашей Емельяновым. Общим в заданиях этих экипажей было одно: фоторазведка Севастополя в конце полета.
Первым подал сигнал бедствия Павел Хохлов - на аэродроме получили его радиограмму: «Хвоя. Крым». Это означало: «Иду на вынужденную посадку в районе Крымских гор». А через несколько часов прилетела «хвоя» и от Сазонова, с той лишь разницей, что не был указан район вынужденной посадки.
Что произошло на дальних маршрутах разведки? Что заставило экипажи Хохлова и Сазонова подавать сигнал бедствия - встреча с истребителями врага, точный огонь зениток или отказ моторов? Чем завершились вынужденные посадки тяжелых двухмоторных самолетов в горных лесах или на воде, какова судьба экипажей?
Ответы на эти вопросы мы получили не скоро. [193]
Расскажи, баян…
Неустроенность нашего быта на Мысхако все больше давала о себе знать. Летом мы жили в землянках - и тем довольны были: хоть и тесновато, зато тепло. Но поздней осенью начала донимать холодная сырость.
Рядом с землянками торчала стена разрушенного домика. Тут же валялся ракушечник.
- А что, братцы, - сказал как-то штурман Сергей Чернов, - не соорудить ли нам свои хоромы? Одна стенка уже есть, камня тоже достаточно.
- Дельное предложение, - откликнулся другой штурман - Павел Круглов. - Обмозговать надо.
Обмозговали. И дружно решили: строиться!
В первый же погожий день замесили глину (цемента не было) - и работа закипела. Не успели оглянуться - стены готовы. Даже для окон проемы оставили.
- А крышу? - спросил кто-то.
Для крыши материала не было. Нашли разбитую землянку, разрыли, вытянули оттуда несколько бревен и досок, кое-как прикрыли верх, но все равно в просветы нахально проглядывало небо.
- Толя бы или железа - славная крыша получилась бы, - сокрушался «главный прораб» Николай Прокофьев.
Он у нас человек новый: только недавно прилетел с Дальнего Востока. Но для меня он - давний товарищ: вместе учились в училище, даже койки рядом стояли. Среди курсантов Прокофьев слыл лучшим баскетболистом. Еще раньше он, Толя Титов и Кирилл Высотин вместе играли в юношеской сборной Ленинграда, затем вместе приехали в училище и создали команду, которая неизменно побеждала на всех состязаниях. Даже московские мастера, прослышав о нашей команде, приехали в Ейск и… проиграли. После училища - опять же втроем - поехали ребята на Дальний Восток. Толя Титов вскоре погиб в ночном полете, осталось двое - Прокофьев и Высотин. Недавно они прилетели на Черное море, но их направили в разные части. Не до баскетбола теперь! Прокофьев попал в наш полк. Высокий, худой, очень веселый, он сразу всем понравился.
…На второй день мы дружно перебрались в сооруженные «хоромы». Вечером решили отметить новоселье. Прокофьев «совершенно случайно» вспомнил, что в этот день мне исполняется 25 лет, - тоже повод! В общем, забрали в «кубрик» из столовой ужин, накрыли стол. Пошли веселые [194] тосты, шутки, смех. И в этот момент за стеной хлынул дождь. Совсем летний - с громом и молнией. Теплые струи воды потекли с потолка на стол, на койки. Только у стены осталась сухая полоса.
- Сдвинуть койки на сухое место! - скомандовал Саша Рожков. - Вечер не отменяется!
Сдвинули койки, стол. В середине комнаты растеклась огромная лужа. Но веселье не утихало. Паша Круглов взял в руки баян и врезал такую «Барыню», что ноги сами пошли в пляс, только брызги летели в стороны. До дождя уже никому не было никакого дела. В минуту наивысшего накала откуда-то из-за коек выскочили два «индейца»: Чернов и Прокофьев. Оба - длинные, в каких-то узких трикотажных штанах, с завязанными на голове полотенцами, подпоясанные белыми шарфами. Они ворвались в круг и затеяли «индейский танец» - с приседаниями на полусогнутых ногах, с резкими движениями корпусом. У Прокофьева был «барабан» - шахматная доска на шее и две палочки в руках, а у Сергея Чернова «бубен» - пустое ведро. Всей этой вакханалией дирижировал толстый раскрасневшийся Рожков с шомполом в руке. «Индейцы» затеяли такой танец, что мы от хохота лежали на койках. А они еще подпевали под звуки «бубна» и «барабана»: «Нам сегодня двадцать пять, только, только двадцать пять!»
Это был самый веселый день рождения в моей жизни.
Кончилось тем, что к нам заявился дежурный по части и удивленно спросил:
- Что у вас тут делается, товарищи?
- А что? - невинно спросил Прокофьев.
- Шум на весь аэродром!
…Рано утром я ушел на задание. А когда возвратился из полета и зашел в наши «хоромы», застал там одного Пашу Круглова. Он сидел на койке, опустив голову на баян. И не играл. Это сразу насторожило.
Паша Круглов пришел в нашу часть недавно. Небольшого роста, худенький, незаметный, с хохолком на макушке. Совсем как воробышек. Но за этой неброской внешностью хранилась душа настоящего художника. Когда он брал в руки баян и растягивал меха, мы забывали обо всех на свете невзгодах. Играл он не просто блестяще, а самозабвенно, весь преображаясь. Играть мог без устали, часами. И тогда даже техники на аэродроме присаживались возле самолетов и прислушивались к переливам баяна, доносившимся из «кубрика», - то мажорным, то грустным. [195]
- Паша изливает душу, - говорили они.
Никогда не забуду, как он играл «Сентиментальный вальс» Чайковского. Берущие за душу звуки скрипки, грустная песня виолончели, тоска фагота и рыдания флейты - все сливалось в звуках, которые извлекали гибкие пальцы Круглова. Мы сидели молча, неподвижно, и каждый в эту минуту думал о своем, потаенном. Казалось кощунством нарушить эту гармонию…
Таков был Паша Круглов. И вот теперь он не играл. Поднял голову от баяна, глянул на меня - и я не узнал его: тусклый, отсутствующий взгляд.
- Паша, что с тобой? - спросил я с тревогой.
Он тыльной стороной кисти провел по лицу, словно смахивая что-то, и я увидел на его скуластом худощавом лице полосы от слез.
- Что случилось, Паша?
- Вот, - протянул он мне письмо-треугольник и снова склонил голову.
Я начал читать:
«Дорогой брат! Ты даже представить не можешь, что мы пережили. Нет больше папы и мамы. Их замучили фашисты. Я осталась одна. А еще я должна рассказать тебе об Оле. Может, ты даже не знаешь, как она тебя любила. Она ждала тебя, верила, что и ты ее полюбишь. А когда пришли фашисты и схватили ее, она плюнула офицеру в глаза. И он кинул ее под ноги солдатам.
