Игорь Болгарин - Мертвые сраму не имут
Кольцов спрыгнул в воду и протянул руки Елизавете Михайловне:
– Позвольте, я вам помогу. Вашу руку!
Она испуганно подала ему руку. Кольцов потянул ее на себя. Подхватив женщину на руки, он понес ее на берег. Леонид последовал примеру Кольцова и тоже, не снимая сандалии, прыгнул в воду. Пошел к берегу рядом с несущим Елизавету Михайловну Кольцовым.
Атанас и Коста ходили по фелюге, определяя убытки, нанесенные «Борой».
Коста тоже, как и Атанас, время от времени поглядывал на пригорок. Он первым увидел процессию, покинувшую дом и спускающуюся по узкой дороге в долину. Несколько мальчишек толкали двухколесную тачку с высокими колесами. Следом за тачкой шли мужчины и женщины, молодые и пожилые, и еще дети и даже две собаки.
– Проснулись! – ухмыльнувшись, указал вдаль Коста. Атанас ничего не ответил, лишь коротко взглянул на дорогу и снова занялся своим делом.
Глава шестая
Они торопливо спускались с пригорка, старики еле поспевали за чумазой детворой и молодежью. Даже собаки придерживались принятой молодежью скорости, не забегали далеко вперед.
Неподалеку от берега бухты процессия остановилась и неподвижно и молча стала ждать. Лишь молодая темноволосая статная загорелая болгарка с белым сверточком в руках отделилась от толпы, вошла по колени в бухту и остановилась там, наблюдая за занятыми на фелюге мужчинами.
«Жена Косты», – подумал Кольцов с потаенной завистью. На какое-то мгновение вспомнил Таню. Она иногда, правда все реже и реже, являлась к нему в коротких беспокойных снах почти всегда одной и той же застывшей картинкой: ромашковое поле, вероятно, где-то во Флери-ан-Бьер, и она, чуть наклонив голову, кокетливо смотрит на него и едва заметно улыбается.
Коста наконец спрыгнул со шхуны и побрел по воде к жене. Он не поздоровался, не обнял ее, а лишь приподнял край одеяльца, прикрывавшего личико младенца от света. Ребенок смешно поморщился, размышляя, заплакать или нет, и плакать не стал.
«Вероятно, это и есть вершина счастья: небо, солнце, крикливые чайки и их трое – он, она и этот крохотный сверточек, который крепче манильских канатов связывает их друг с другом», – подумал Кольцов. В его жизни это не было и, кто знает, случится ли когда-нибудь что-то подобное?
Атанас тоже вышел на берег и пошел к ждущим его родителям и стоящей рядом с ними немолодой болгарке – его жене.
И, словно по команде, на опустевшую фелюгу разом бросились и детвора, и молодежь. Они привычно волокли на берег и укладывали на телегу все, что не должно находиться там во время ремонта. Вероятно, эта процедура повторялась не один раз, и каждый знал в этой работе свое место и свои обязанности.
Лишь еще двое – молодой и старик – не участвовали в общих хлопотах и стояли чуть особняком. Быть может, смотритель маяка и его помощник или какая-то родня Атанаса или Косты. Заросший, в неопрятной крестьянской одежде и в странной, сшитой по турецкой моде фуражке, он время от времени с едва заметной улыбкой поглядывал на Кольцова. И когда старик наконец надолго остановил на нем свой взгляд и широко улыбнулся, лишь тогда Кольцов, и то не сразу, узнал… Красильникова. Его выдали широкая улыбка и смеющиеся глаза, вокруг которых лучиками разбегались мелкие морщинки.
Вся процессия, толкая груженую тачку, теперь потянулась наверх, к маяку, туда, где над самым обрывом стоял дом Атанаса.
Мальчишки-болгары обратили внимание на Леню, на его короткие «барские» штанишки, на сандалии, которые он нес в руках. Стали что-то обсуждать, посмеиваться. Леня заметил это, стушевался и отошел поближе к Кольцову. Кольцов все понял. Он взял Леню за руку, подвел к мальчишкам и, указав на него взглядом, сказал:
– Леонид. Можно Леня. Понятно?
Мальчишки кивали и один за другим стали молча пожимать ему руку.
Кольцов вернулся к Красильникову.
– Зачем сам сюда пришел? – спросил Кольцов. – Прислал бы кого-то из проводников.
– Позже поговорим, – уклончиво ответил Красильников.
Потом, пока хозяева и соседи готовились к праздничному обеду, Кольцов и Красильников отошли в конец двора и уселись на большую деревянную колоду. Она лежала почти на самом краю обрыва, и оттуда были хорошо видны слегка колышущееся море и несколько легких парусников.
– Я знаю, зачем тебя сюда послали, – сказал Красильников.
– Я сам себя послал, – не согласился Кольцов. – И не сюда, а в Галлиполи.
– Поэтому я и решил встретить тебя здесь, – Красильников произнес это тоном, в котором можно было угадать нотки назревающего недовольства.
– Что-то случилось?
– Ничего. Но… – Красильников слегка замялся, пытаясь найти нужные слова. – Понимаешь, не нужно тебе в Галлиполи. Ни тебе, ни мне там уже делать нечего.
– Можно узнать почему?
– Ты хорошо меня изучил, Паша. Я добросовестный, делал все, что мог, и до тех пор, пока мог. И даже сверх того. Задачу свою хорошо понимал, – Кольцов знал, что за этим последует продолжение, и будет оно далеко не благостным, иначе не стал бы Семен Алексеевич тратить столько слов на подготовку. – Кстати, и Андрюха Лагода добросовестным парнем оказался. А результатов – ноль. Все наши листовки – пустые хлопоты.
– Почему же сразу не сообщил?
– А оно не сразу прояснилось. Поначалу вроде поверили. А потом Кутепов свою контрагитацию предпринял. Крымом стращать начал. И еще. Вы нас там, из России, не очень поддержали. Письма кое-кто оттуда получил. Описывают, как их там, у нас, встречали. Про допросы, расстрелы, лагеря. И, конечно, про Кронштадт. Он здорово на мозги повлиял. Когда вести из Кронштадта сюда дошли, я уже здесь был. И надо же такому случиться: на наши листовки про амнистию, про братские встречи – письмо из Кронштадта. Не фальшивка, нет! Как дошло, не знаю. И все! И кончилась наша агитация! Я копию для тебя припас, почитай, если дома не довелось.
Красильников полез в карман рубашки, извлек во много раз сложенный листок, распрямил на колене, передал Кольцову:
«Мы, матросы, красноармейцы и рабочие, восстали против коммунистов, которые в течение трех лет льют невинную кровь рабочих и крестьян. Мы решили умереть или победить. Но мы знаем, что вы этого не допустите. Мы знаем: вы придете на помощь довольствием, медикаментами, а, главное, военной мощью. Главным образом мы обращаемся к русским людям, которые оказались на чужой земле, мы знаем, что они придут нам на помощь».
– Думаешь, не фальшивка? – вернув письмо, задумчиво спросил Кольцов.
– Не мне тебе рассказывать, что там, в Кронштадте, было, – вместо ответа сказал Красильников. – Им на помощь никто не пришел. Не успели. А потом Антоновское восстание. Следом пошли слухи, будто бы взбунтовался Буденный и уже даже взял Москву. Дальше – больше: убит Ленин, Антанта начинает новый поход на Москву, Русская армия собирается выступить в поход, согласовываются детали. Знаешь, были такие дни, когда и я начинал верить во всю эту чепуху. Такая была обстановка. Вот и агитируй за возвращение. Один в лицо плюнет, другой кулаком съездит, а третий… Обошлось, правда. В глаза никто ничего. Все боялись выказывать свои намерения.
Помолчали.
Кольцов поднял с земли палочку и стал что-то задумчиво чертить. Не думал он, сидя в Москве, что все так безнадежно. Больше того, он надеялся, что он встретится с Кутеповым и, зная, что тот – человек здравомыслящий, уговорит принять его условия. Биографию Кутепова он хорошо изучил. Неродовитый, сын лесничего, все чины и награды давались ему не так легко, как сынкам знатных родителей. С нищетой сталкиваться не приходилось, а с несправедливостью – часто и густо. Неужели и он настолько очерствел, что уже перестал принимать близко к сердцу беды тысяч и тысяч людей? Или все еще верит, что сумеет дважды вступить в одну и ту же воду?
– Что из себя представляет Кутепов? – спросил наконец Кольцов.
– Четкий генерал. Служака. Дисциплинирован сам и требует жесткой дисциплины от других. Трех человек судил военный трибунал. Полковника Щеглова за агитацию возвращаться домой велел расстрелять. Успенского тоже. А Годневу удалось сбежать.
– Значит, все же есть еще такие, кто, несмотря ни на что, хочет вернуться?
– Были. С каждым днем их все меньше. Кутепов даже здесь, на чужбине, создал образцовый войсковой лагерь: полки, батальоны, эскадроны, батареи. Сохранены армейские знамена. Есть духовой оркестр. Устраиваются парады.
– Ты, брат, серенады поешь Кутепову.
– Правду говорю. Чтобы ты не обольщался. Оттуда, из Москвы, все по-иному видится. Подумай, он всю жизнь наверх карабкался. На такую высоту взошел. А у нас кем будет? Даже если помилуют, больше батальона не дадут, – Красильников немного помолчал и задумчиво добавил: – Троцкий не помилует.
