Богдан Сушинский - Ветер богов
— Что ж тут непонятного? — согласился Радчук. — Боялся, конечно. Вот и вся моя исповедь, господин подполковник, вся моя… исповедь… Теперь судите, стреляйте…
Он тяжело, с болезненным выдохом, встрепенулся и затих. Курбатов подумал было, что лжеофицер скончался, но, наклонившись, понял, что это еще не смертный час.
В ту самую минуту, когда их плот уткнулся в прибрежную корягу, с противоположного берега донеслись звуки выстрелов, и стало ясно, что те двое истребителей, которые спаслись бегством, уже успели прибыть с подкреплением. Правда, судя по выстрелам, довольно жидковатым, всего человек пять-шесть. По тому, как неспешно огрызался карабин Власевича, Курбатов определил, что Черный Кардинал и фон Тирбах успели смастерить плот и находятся где-то посредине реки, чуть выше их по течению.
— Мы не сможем помочь им, князь, — раздосадованно молвил Кульчицкий.
— Если они уже на реке — уйдут.
— Я не стану утруждать вас, господа офицеры, — вновь ожил Радчук. Курбатов решил так и называть его, не мог же он признать, что человек, которого несет по прибрежному склону Дона, — не офицер, а всего лишь цыганчук Гуцо. — Вставьте мне в руку пистолет, Кульчицкий, окажите любезность. А еще лучше — пристрелите, как старую цыганскую лошадь.
— Это должны сделать вы сами, — внушающе посоветовал капитан, как только они остановились передохнуть, и вложил ему в ладонь его же пистолет.
Курбатов порывался остановить их обоих, но так и не решился. Прекрасно понимал: Радчука им уже не спасти, а с тяжелораненым далеко не уйдешь.
— Может быть, вместе с документами и кителем штабс-капитана Радчука я перенял и судьбу его, как думаете, подполковник?
— Вы ведь завидовали этой судьбе. Надеюсь, вы не убили этого страдальца-офицера.
— Упаси Господь.
— Все остальное, сколь бы тяжко оно ни было, вам простится.
Курбатов умолк и вновь прислушался к выстрелам, доносившимся с того берега Дона. В этот раз карабин Власевича молчал, и Курбатову очень хотелось верить, что Черный Кардинал всего лишь сменил его на самодельное весло. За время их похода князь привык, буквально привязался к этому человеку, потому плохо представлял себе группу маньчжурских легионеров без него.
— Так оно и произошло, — простонал цыганчук Гуцо, слушая уже только самого себя. — Так и произошло. Ведь надо же… Напиваясь, Радчук, тот, истинный, Богом сотворенный, всегда плакал и мечтал умереть на берегу Дона. Почему Дона — не знаю. Ведь родом-то был с Украины, откуда-то из Подолии. И вот меня, лже-Радчука, судьба, дьявол обвели вокруг всего мира, через Болгарию, Турцию, Персию, Китай… чтобы погубить на том самом… берегу Дона. Смертельная рулетка, как сказал бы Власевич.
— Послушайте, поручик, — задержал его руку с поднесенным к виску пистолетом Курбатов. — Слово офицера, что никто не узнает о том, что мы только что слышали от вас. Даже Тирбах и Власевич. Для всех нас, для всего белого офицерства вы погибли на Дону как офицер, штабс-капитан Радчук.
— Признателен, князь. Это по-офицерски. Просить не решился. Но по-божески, а значит, по-офицерски, — сухим щелчком спускового крючка поставил он точку на исповеди длиной в сумбурную, преисполненную лжи и опасностей жизнь лже-Радчука.
46
— Грешна я, — повинилась утром Фройнштаг перед Скорцени, встретившись с ним во время завтрака в офицерском кафе. Они сидели в отдельной комнатке для гостей, в которой стояло три стола и из окна которой открывался вид на скалистый, поросший соснами берег, где происходило ее ночное прощание со смертником. — Вы не станете судить меня своей мужской ненавистью?
— Если бы стал судить, вы заподозрили бы, что в эту ночь я тоже был не святым.
— Нет, я не решилась бы обвинять вас. Тем более что мне прекрасно известно: эту ночь, штурмбаннфюрер, вы провели в одиночестве. Уж не знаю почему, но княгиня Сардони, она же графиня Ломбези, она же Катарина и так далее не согласилась разделить с вами постель. Что, признаться, озадачило меня.
— Странные сведения. От кого получены?
— Главное, что правдивые.
— Княгиня почему-то решила, что проводить первую ночь здесь, на базе смертников, грешно. Как думаете, она права?
— Что должна ответить я, проведшая ночь не только на базе смертников, но и со смертником? Безрадостное это занятие, должна вам признаться, штурмбаннфюрер. Так что грешна в эту ночь все же я. И это занятие нисколько не поколебало мою привязанность к вам — как ни странно это может показаться…
— Как я должен реагировать на ваше признание, Лилия? — спросил Скорцени вежливо, отвечая кивком головы на приветствие появившихся в комнате князя Боргезе и адмирала Хейе в сопровождении их гарема. Княгини Сардони, кстати, с ними не было, и, как поведала одна из дам, появляться на завтрак она не собиралась.
— Пощадить, — кротко подсказала Фройнштаг. — Это никак не должно сказываться на наших с вами отношениях.
— Вы настолько влюблены в этого парня?
— Можно было бы объяснить, что я прибегла к свиданию с ним из сострадания. Но тогда мы бы опошлили не только то, что там происходило, но и чувства, с которыми я решалась на свидание и ласки.
— В Средние века существовал странный обычай. Когда палачу приходилось казнить девственницу, он обязан был лишать ее невинности прямо на помосте. Для меня всегда оставалось загадкой, зачем это делалось. А главное, что должен был чувствовать палач, целуя девушку, голову которой он вынужден будет через несколько минут отсечь?
— И при этом допускали смысловую ошибку. Вряд ли палач снисходил до поцелуев. Однако намек довольно щепетильный. Можете считать, что я чувствовала приблизительно то же, что совершенно не дано понять вам. Послушайте, штурмбаннфюрер, нельзя ли его спасти?
— Отправить на Восточный фронт?
— Это для него хоть какой-то шанс.
Скорцени не ответил и предался чревоугодничеству. Причем делал это с вызывающей увлеченностью, постепенно накликая праведный гнев Лилии.
— Вам странно будет услышать это, — наконец изрек он, умышленно чавкая, — но я пытался… То есть предлагал ему.
— Неужели? Во время недавней встречи? Он ничего не говорил об этом.
— Предлагал, еще не зная, кто он на самом деле. А ведь я редко, крайне редко становлюсь сентиментальным.
— Могу подтвердить это, поклявшись на Библии. Впрочем, вряд ли кому-либо придет в голову заподозрить вас в этом.
— Зато когда этот парень горделиво отказался от спасения, долго не мог простить себе унизительной слабости. А в первые минуты чувствовал себя так, словно мне плюнули в лицо.
— Захотелось пристрелить его там же, в кабинете. Из жалости. Ибо отверженная жалость всегда порождает ненависть.
Скорцени взглянул на Фройнштаг с благодарностью.
— Вы очень точно сформулировали то, чего не мог, как ни старался, сформулировать я. Вы правы, Фройнштаг, отвергнутая жалость всегда порождает ненависть, дьявол меня расстреляй. Нам, солдатам СС, не следует забывать об этом. Как не забываем девиз: «Никогда не жалей врага!»
— То есть вы решительно ничего не желаете сделать для этого камикадзе?
Скорцени хотел вообще проигнорировать ее вопрос, ответ на который Лилией уже получен. Однако ему вдруг стало жаль женщину, только что милосердно отдавшуюся смертнику.
— Этот парень всегда мечтал стать офицером. Он слишком тяжело переживал разжалование в рядовые. Вернуть ему офицерский чин я не в состоянии. Не успел бы к его выходу в море. Поскольку его делом занималось гестапо… Словом, вы понимаете.
— Пытаюсь понять, — жестко обронила бывшая надзирательница концлагеря гестапо.
— Единственное, что я ему пообещал, — что в день выхода на задание ему будет объявлено о присвоении чина унтер-офицера. Что он воспринял с благодарностью. Приказ издан. Сегодня его поздравят с повышением.
— Он будет растроган до слез, — насмешливо поддержала Фройнштаг старания штурмбаннфюрера.
— Понимаю, что награда, которой осчастливили Райса в эту ночь вы, будет цениться камикадзе куда выше, — проскрипел зубами Скорцени.
— Господа, — появился в двери командир крейсера, только что вернувшийся из Савоны. — Корабль к выходу в море готов. Пока море укутал туман, самое время поохотиться.
47
Появившись на следующее утро в ставке, «нормандцы» сразу же попросили Гитлера принять их наедине, но в ответ на это фюрер лишь загадочно улыбнулся и сказал, что ситуация на Западе — каковой бы она ни виделась командованию фронта — такова, что решение нужно будет принимать только совместно.
И вот тогда Роммель понял, что они проиграли не только битву за Нормандию, но и за Гитлера. Что куда серьезнее по своим последствиям. «Лис Африки» почувствовал себя в «Волчьем логове» так же неуютно, как и в песках Ливии.
