Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья
— А что же она переживала по-настоящему?
— Ага! Вот этого я и не знаю. Думаю, что она была по-настоящему религиозна. — Януш вздохнул. — Если бы я знал в свое время, то, возможно, был бы теперь спокойнее.
Сабина внимательно посмотрела на него.
— Что же вас тревожит?
— Не ловите меня на слове, — сказал Януш так, словно перед ним сидело множество собеседников: видно, у него двоилось в глазах. — Я не тревожусь. Только…
— Вас мучают угрызения совести?
— Нет. Я говорю себе, что для этого нет ни малейшего повода.
— Не разминулись ли вы со своей судьбой?
— Вы полагаете, что я должен был остаться в России? Знаете ли, в ту пору, лицом к лицу с событиями, еще нельзя было понять, что из всего этого получится.
— Некоторые понимали.
— Да. Некоторые. Володя вот понимал. А я нет. Я был этакий интеллигентик, и мне все казалось, что надо ехать куда-то в иные места. Нет, не там должна была решиться моя судьба. Верно?
— Кто же может это знать?
— Разумеется. Ну, возможно, что я и ушел от своей судьбы, но не бросил Ариадну там, а, напротив, поехал за ней сюда. Впрочем, я не обидел ее. Скорее она меня обидела своим отъездом на Запад и всей этой историей с офицером… А я ее действительно любил, — добавил он вопреки тому, что думал в лесу.
Сабина снова налила самогона и придвинулась к столу, как бы желая показать, что ценит неожиданную откровенность его признаний.
— Впрочем, все это сентиментальные слова, которыми люди пользуются по привычке и за отсутствием других… Обидел, обидела… Любил, любила… Все это, собственно говоря, ничего не значит, либо значит слишком много… В сущности у всех на свете жизнь идет вкривь и вкось. Хоть бы даже у вас…
Сабина обеспокоенно встрепенулась.
— Обо мне, пожалуйста, не говорите. Вы обо мне ничего не знаете.
— И не желаю знать. Я вижу перед собой доброе и милое лицо, — он дружелюбно взглянул на нее, — особу, которая свела меня к партизанам. Неужели и впрямь надо было всего лишь перевести англичанам то, чего они все равно не поняли?
— Вы подозрительны, — спокойно произнесла Сабина. — Не надо даже думать так.
— «Даже», может, и не следует. А просто «так»?
— Нет, — продолжала Сабина мягко, — не надо, повторяю, говорить обо мне. Более того, я просила бы вас вообще обо мне не думать.
— Не думать?
— Не думать, когда вернетесь домой.
— Ах, так! Извольте. У меня будет много других тем для размышлений.
Сабина встала и положила ему на тарелку ветчины и лука.
— Ешьте, этим хорошо закусывать.
— Вы, должно быть, артистка? — спросил Януш.
Сабина приложила палец к губам.
— Мы условились не говорить обо мне, — сказала она.
— И даже не думать, — засмеялся Януш. — Может, я действительно не буду думать о вас, как не думаешь о том, что приснилось позавчерашней ночью. Ведь это лишь сон.
— Я была артисткой, — призналась Сабина, которой тоже, вероятно, несмотря ни на что, хотелось рассказать о себе, — но из этого уже ничего не получится.
— Не получится?
— А вы думаете, после такой войны человек сможет снова обрести равновесие и снова петь? Никогда…
— О, человек, говорят, скотина выносливая… Иной раз он возвращается к своим делам весьма издалека.
— Нет, нет, уверяю вас. Как вы видели, я тут на короткой ноге с партизанами. Я была не только у партизан, я многое пережила. Видали вы развороченные бомбами железнодорожные линии? Или овраги, наполненные трупами невинных и безоружных людей? Вы полагаете, что если бы после войны я вышла на сцену и начала петь Моцарта или Шуберта…
— Певица? — спросил Януш полушепотом.
— … то перед моими глазами сейчас же, немедленно, не возникли бы эти трупы, кровь и протянутые ко мне руки?
— Нет, нет, — спокойно возразил Януш, — не думайте так. Мы собирались отказаться от патетики. А то, что вы говорите, — чистейший пафос. Так никогда не бывает. Выйдете на сцену и будете думать о Моцарте или Шуберте и даже о верхнем «си» в конце — как оно получится. Человек, увы, только человек.
Януш заметил, что самогон подействовал и на женщину и что под влиянием алкоголя она впадает в неприятный патетический тон. Он подумал: «Она, конечно, не поняла того, что я говорил об Ариадне, в ней тоже есть какая-то искусственность. Это не Эльжуня».
— Ведь и вы видывали такие вещи, — сказала Сабина.
Януш почесал голову.
— Я был в Испании.
— Что? — удивилась Сабина.
— Нет, нет, не удивляйтесь. В качестве корреспондента.
— Ага, всегда как наблюдатель.
— Человечеству порой нужны наблюдатели. Не так ли?
Сабина молчала.
— Впрочем, я живу в Польше, а война продолжается уже четыре года. Так что я многое повидал.
Но Сабина вернулась к теме, которая ее интересовала.
— А зачем вы ездили в Испанию? Наверно, сидели себе в Мадриде как корреспондент. Выезжали на прогулки, а вам говорили, что это фронт. Были в боях?
— Один раз.
— Расскажите, как там было.
— Да очень просто. Пришли ко мне с паролем. Я передал письмо и… остался. В качестве корреспондента. Потом меня переправили в Мадрид…
— Вон даже на что вы решились, — сказала Сабина с иронией. — Чисто интеллектуальный интерес. Испытание впечатлительности.
— Может, это и неплохо по нынешним тяжелым временам?
— Ну и как же все-таки было в Испании?
— Это было чудовищно. — Януш встал из-за стола и прошелся по комнате. — Понимаете, страшно. Казалось бы, после этого действительно жить невозможно. И все-таки живешь. Это была не война… Мне тогда казалось… что человек находит удовольствие в том, чтобы убивать. Каждый человек… Ну а я все-таки живу, как видите. Такова моя жизнь, но как-то держусь. Подчиняюсь всем тем законам, которые направляют повседневное человеческое существование.
— Человек порою должен быть жестоким, — произнесла Сабина, помрачнев.
— Тут дело не в жестокости. Конечно, это тоже страшно — руины после бомбежки, поле битвы, как здесь, под Сохачевом… холмы… трупы молодых людей… Но суть не в этом. Дело в том, что под эти убийства немедленно подводят какие-то идеи. До или после. Под свой чудовищный инстинкт убийцы подводят какие-то высокие цели. Примеры тому ты видишь вокруг. (Под влиянием алкоголя Януш перешел с Сабиной на «ты».) Ведь все их идеи глупее чертовой задницы. Да еще с приставным хвостом. Я имею в виду не их жестокость, а цинизм. Полнейшее разложение…
Сабина развела руками, как бы удивляясь.
— Вы несколько странно подходите к вопросу. Видите человека не совсем так, как надо. И при этом немножечко поэтизируете. Вы случайно не сочиняете стихи?
Януш вдруг смутился и начал торопливо уплетать жирную ветчину, заедая ее помидорами, словно желая показать, что он вовсе не поэт. Что он обыкновеннейший из смертных, который ест, как и все другие, и обожает жирную ветчину и красные помидоры.
— Когда-то пробовал, — сказал он.
— Да, — веско произнесла Сабина. — Если не ошибаюсь, я когда-то уже слышала нечто в этом роде. По-моему, эти вещи надо разграничивать: если вы пишете стихи, то зачем же было ездить в Испанию?
— Эх, опять вопросы! Вы что, допрашиваете меня?
— Боже избави! Но, право же, я не очень-то вас понимаю.
— Одним словом, вновь и вновь задается вопрос: кто вы такой? А ну-ка повторите, как сказала бы простая баба? Так, как вы спросили сначала.
Сабина засмеялась и повторила «по-деревенски»:
— А вы кто же будете?
— Не знаю и не скажу. Не хочу быть вашим осведомителем, особенно по части того, что касается моей собственной персоны.
Сабина задумалась, глядя прямо перед собой.
— Интересно, каким бы вы были, если бы не пережили революцию в России, не ездили в Испанию и теперь не столкнулись с немцами.
— А я не сталкиваюсь с немцами.
— Не в том дело, но я не могу представить себе человека, настолько толстокожего. Даже после всех испытаний вы по-прежнему замыкаетесь в себе и всего сторонитесь.
— Ни в коей мере. Я просто знаю… знаю, что все минует, и к тому же очень скоро. Вернее, не все минует — ибо революция, например, не миновала, — но очень быстро изменяется. Жизнь у человека короткая, даже коротенькая, и я стараюсь продержаться это короткое время в неизменном состоянии. Разве это грех?
— Перед лицом тех перемен, которые вас сотрясают, это, может, даже и грех.
— Ох и мудрая же из вас баба получилась, премудрейшая! Но я боюсь, что вы предпочитаете теорию практике. Вы придаете слишком большое значение тому, что, к сожалению, легко может измениться.
— Некоторые принципы остаются неизменными.
— Зато другие зыбки, как океан-море. Это действительно так, пани Сабина, поверьте старому стреляному воробью.
— Возможно, и старому, — произнесла Сабина с улыбкой (наконец-то!), — но стреляному ли?..
