Игорь Никулин - Добро Пожаловать В Ад
— Спички у вас есть?
— Зажигалка, — брякнул Якушев.
Он подгреб к кострищу кирпичи, сунул под щепки обрывок бумаги и запалил. На затрепетавший огонь водрузили кастрюлю.
— А теперь идемте отсюда, — она потянула его в подвал. — Мало ли, найдется какой придурок, стрелять начнет.
Вода закипела. Обжигаясь о ручки, Якушев отнес кастрюлю вниз и выставил на стол.
— Крупы нет, — возвестила, обращаясь ко всем сразу, женщина. — Будем швыркать чай. Есть кто-нибудь против?.. Нет? Будем считать, все за.
Ужин был более, чем скромный. Татьяна порезала булку ржаного хлеба; захрустев целлофановой оберткой, высыпала на стол галеты.
— На десерт, Миша! — прицыкнула на вившегося возле стола сына.
Чай запаривали в фарфоровом, расписанном цветами, чайничке. Заполучив кружку с кипятком и две сухие галеты, мальчишка уселся на табурет и с жадностью захрустел.
— Это я позавчера добыл! — дуя на горячий чай, похвалился он Якушеву. — У гастронома Красный крест гуманитарку раздавал…
Мать ласково потеребила его за вихор, отдала посыпанный солью кусок хлеба.
— Ешь, добытчик…
Не обделили и Якушева. Хлебая несладкий чай, отдававший мерзким привкусом ржавчины, с непропеченным клейким хлебом, из которого впору лепить фигурки, он, тем не менее, насытился.
«Надо же, как мне стало мало хватать. Еще пару-тройку дней на голодном пайке, и запросто перейти на питание святым духом…»
Отдав матери пустую кружку, Миша соскользнул с табурета, убежал в темноту, куда не доставал слабенький свет фонаря и, вернувшись, показал Якушеву рваный кусок металла.
— Осколок от бомбы. Возле школы здоровенная воронка. Шарахнуло, аж целая стена обвалилась.
Журналист подержал зазубренный, гнутый осколок, на котором просматривалась затертая маркировка.
— У меня еще и патроны целые есть! А у Сашки из шестьдесят шестого дома граната была. Настоящая. Хотели ее подзорвать, да тетя Галя, Сашкина мать, увидела. Отобрала, и ему ремня всыпала. — Он вздохнул с сожалением. — А зря. Ее бы рвануть на речке, вон, сколько рыбы можно было наглушить.
— Мишка, отстань от человека, — проворчала Татьяна. — Трындычишь и трындычишь…
— Да что вы…
Мальчик забрал у него осколок и неохотно унес в свой тайник.
— Чересчур общительный. Голова уже болит от его болтовни.
— И вовсе я не болтун, — донеслось из угла. — А гранату жаль. Я бы ее обменял у Сашки на трансформера. А потом, когда приехали бы к дяде Вите, хлопцам бы показывал…
Татьяна Петровна опустилась на свободную табуретку, устало потерла ладонью лицо.
— Хотели к брату уехать. Поначалу-то думала, все образуется. Да куда теперь. Переждем еще немного, а как станет поспокойнее, соберемся.
— Далеко ехать? — спросил Якушев.
— Далеко. На Урал. Только вот нужны мы ему? Своих четверо ртов, еще мы обузой. Живут в совхозе; писал, работы нет. Денег не платят.
— Сейчас везде так… Но все же лучше, чем здесь ждать с моря погоды. Вам о Мишке думать надо.
Она слегка улыбнулась.
— Мишка… Он все, что у меня есть. Теперь вот на второй год остался.
— Почему? — подал голос мальчик. — Я же первую четверть без троек закончил.
— Школу нашу еще месяц назад закрыли. Сколько уже пропустил. И сколько еще пропустит, пока на новом месте устроимся.
На столе остывал нетронутый чай, отдельной кучкой лежал нарезанный хлеб и стопка галет. Татьяна прошла к раскладушке и затормошила лежавшую под ворохом тряпок старуху.
— Баба Люба. Вставайте кушать.
Старушка зашевелилась, приподняла голову.
— Спасибо, дочка. Не хочу я… Ешьте сами.
— Ничего не знаю. Вставайте. Специально для вас оставили.
Заскрипели растянутые пружины, старуха с кряхтением слезла с лежанки. Придерживая ее за локоть, Татьяна довела до стола.
— Ох, — простонала бабушка, осаживаясь на табурет. — Совсем ноги не ходят.
Она отщипнула мякиш от хлеба, без всякого желания пожевала.
— А сухарики ты Мишеньке отдай, — отодвинула от себя галеты. — Зубов на них нет.
— Миша уже поел. А галеты вы макайте в чай.
Бабе Любе было за семьдесят, на преклонные ее годы и на подорванное здоровье накладывались дни, проведенные в сыром и зябком подвале. Высохшие, узловатые пальцы ее тряслись, обмакивая в чай неподдающуюся зубам хлебную корочку…
— Она у нас письмо Президенту написала, — обмолвилась Татьяна, отойдя от стола, чтобы не смущать бабушку. — Вот здесь, при свете керосинки. Надеется отправить, только вот загвоздка — почтамт не работает.
— Отправить не проблема, — подхватил тему сидевший у постели жены Петр. — Дойдет ли? Адрес, как у Вани Жукова: на деревню, дедушке.
Татьяна повернулась к нему:
— А почему нет? Москва, Кремль…
— Да там посмеются и выбросят. Или вы думаете, получит наш Борис Николаевич послание бабы Любы, почитает, прослезится и прекратит войну? Двести процентов гарантии, он его даже не увидит. Какой-нибудь человечишка из Администрации посмеется, и на корзину. Мало в стране таких писарей…
Размочив в чае галету, бабушка торопливо доела ее, вытерла пальцы о подол юбки.
— Не должон! — осержено косясь на парня, сказала она. — Он на государственной службе. Обязан ответы давать… Я за него голосовала.
— Вот и доголосовались, — фыркнул Петр.
— Отдайте письмо мне. Я, конечно, не почта, но, буду жив, в Москве сброшу в ящик.
Петр только недоверчиво потряс головой.
— Ну, ну…
Баба Люба черепашьими шагами добралась до раскладушки, из-под подушки достала порядком помятый конверт.
— Возьми, милок… Я свое отжила, так и так помирать. За детей страшно. Им за что такие мытарства?
Якушев убрал письмо в футляр видеокамеры.
— Вы, наверное, устали? — спросила Татьяна. — Давайте постелю.
У стены разложили картон, бросили отслужившую свое шубу, старые пальто. Расположившись на жестком ложе, Якушев натянул на лицо пахнущий нафталином воротник и, согреваясь своим дыханием, быстро заснул.
* * *Ему снилась песчаная отмель, накатывающиеся с шелестом волны и высокий обрыв, на котором шумели, качая пышными кронами, белотелые березы. Вода рябила, и зависнувшее солнце преломляло в ней лучи, слепя жгучими искорками.
Он шел по кромке берега, закатав до щиколотки штанины, и теплая вода омывала, ласкала ноги. Навстречу ему бежала девушка. Еще не видя ее лица, Якушев узнал в ней Вику. Она была в старомодной шляпке с развевающейся на легком ветру лентой, в кружевном платье, которое он ни разу не видел на ней. В ореоле солнечного света она казалась ему богиней.
Раскрыв объятия, он побежал к ней. Налетевший ветер упруго стегал его в грудь, ступни увязали в мокром песке.
Она вдруг исчезла во взметнувшейся в небо стене песка и воды. Остолбенев, он смотрел, как дождем сыпется в воду взвихренный взрывом песок, а когда ядовитую пелену снесло на середину реки, открыв ему дымящуюся еще воронку, он рухнул на колени и не своим голосом закричал…
…Якушева разбудил собственный крик, не сразу сообразив, где находится. Взмокший от пота, он поднялся.
Хило светила «летучая мышь», возле стола копошилась Татьяна.
— С добрым утром, — заметив, что «постоялец» проснулся, поздоровалась она. — Кошмары снились?
— Снились…
Он повел затекшей шеей.
— Есть попить?
Татьяна подала ковшик с водой. Вода оказалась студеной, от нее заломило зубы и перехватило дыхание. Но самое главное, на зубах не чувствовалось ржавчины, точно ему поднесли колодезную воду.
— Откуда? — Он отрывался от ковшика.
— Сходила на Сунжу. Тихо, почти не стреляют.
Якушев отряхнулся, привел себя в порядок.
— Пора и честь знать, — поскоблив отросшую щетину, засобирался он.
— А позавтракать?.. День сегодня удачный. Поднялась к себе в квартиру, пачку с гречкой нашла. Представляете, делала летом на кухне ремонт, все поперетаскала на балкон. А сейчас полезла смотреть, и вот везение… Я поставила кашу, минут через двадцать будет готова.
— Не хочу вас обременять. И так вчера последнее отдали.
— Тю… От тарелки каши богаче станем.
… Схватки у Алены начались внезапно. Судорога свела ей низ живота, захлестнула с такой силой, что, зажмурившись, она вскрикнула:
— Петя!
Он схватил ее за руку, заглядывая в глаза.
— Что? Уже началось?
Алена только кивнула, и новый приступ заставил ее застонать. Она откинулась на подушку, закусив губу.
Приступ понемногу отпустил, но вместе с тем она почувствовала мокрое, и испуганно прошептала:
— Воды отходят…
Петр побледнел, бросился к Татьяне Петровне, не зная, что делать.
— У нее воды пошли!
Так завертелась предродовая суета, таинство всегда радостное и с нетерпением ожидаемое в тысячах семей, и связанное с воем сирены кареты скорой помощи, мчащейся по городу, с томлением в коридоре роддома взволнованного будущего отца, и материнским счастьем при первом крике новорожденного.
