Samsonov Semen - Po tu stornu
Попробуем?
Бежать?— многозначительно спросил Вова.
У него перехватило дыхание: неужели удастся? Вот это было бы здорово! Всё можно перенести — голод, страх — только бы свобода, только бы домой!
Дальнейшее произошло быстро, будто друзья заранее всё решили. Они очень беспокоились о Жоре, но мальчики знали: упустить возможность побега нельзя, и, воспользовавшись темнотой и суматохой, нырнули под вагон.
Им казалось это очень просто: дойти до реки, переправиться как-нибудь на восточный берег, а там, держась линии железной дороги, пробираться на родину, к дому, к родным...
Вова и Толя долго бежали, спотыкаясь о рельсы и шпалы. Когда не стало больше сил бежать, они остановились у
разбитого товарного вагона и хотели в нём спрятаться. Но из вагона несло трупным смрадом и гарью. Вконец обессилевшие, мальчики присели на насыпи. Только теперь они поняли, как хорошо на свободе. В степи трещали кузнечики, невдалеке слышался торопливый зов перепёлки. Это как-то успокаивало. Но тревожило другое. Со станции доносились голоса людей, лязг буферов, шипенье и свистки паровозов, напоминая о близости врагов.
Может, переждём до утра? — предложил Толя, его беспокоило, как бы они не заблудились ночью.
Нет, Толя, до утра мы обязательно должны перебраться через реку.
В эту минуту они не думали об опасности, им просто хотелось, вырвавшись на свободу, скорее, как можно скорее уйти подальше от своих тюремщиков. Но Вова за эту короткую остановку отчётливо представил себе, как тяжело будет пробираться по незнакомой земле, среди чужих людей, которые не поймут, не укажут дороги и куска хлеба не дадут.
И всё-таки мы не вернёмся обратно,— медленно проговорил он.
Что ты, Вова! Нам теперь возвращаться нельзя.
Ну, тогда идём!— почти строго сказал Вова. Ему "вспомнилось, как он всегда среди школьных товарищей был вожаком. Вот и сейчас ему хотелось быть таким же, как там, дома, смелым, уверенным.
Они поднялись и пошли, молча, осторожно оглядываясь по сторонам. Идти было трудно. Мальчики спотыкались о камни, о груды железного лома, о пни срезанных телеграфных столбов, путь им то и дело преграждали какие-то канавы и воронки. Вова и Толя добрались почти до самой реки, как вдруг впереди мелькнул тусклый жёлтый огонёк. Мелькнул и сразу же исчез в темноте. Мальчики замерли. Затаив дыхание, они напряжённо вглядывались в густой мрак. Было тихо, и от этого становилось ещё страшнее.
Ой! — испуганно вскрикнул Толя, снова увидев жёлтый огонёк уже значительно ближе.
Бежим! — прошептал Вова, но тут же крепко вцепился в руку товарища:— Нет, постой!
Огонёк приближался: бежать было поздно. Ребята уже отчётливо слышали мерное постукивание кованых сапог о шпалы.
Ложись!— шепнул Вова и присел на корточки.
Толя поспешно опустился на землю, но в этот момент под: ним что-то хрустнуло. И мгновенно раздался окрик:
Хенде хох![3].
Ребята окаменели. Перед ними стоял немецкий солдат с фонарём и направленным на них автоматом.
Всё произошло так быстро, что мальчики не успели опомниться. Солдат забормотал что-то, махнув фонарём. Подталкивая ребят автоматом, он повёл их к железнодорожной станции...
Утром на остановке опять раздавали мутную бурду и чёрный сырой хлеб. Девочки молча протягивали котелки, банки, кружки. Теперь уже никто не жаловался, как в первый раз, и не отказывался от жидкости, которая называлась «кофе». Голод заставлял есть даже такую пищу. Люся тоже подошла получать свою порцию.
Где твой котелок? — гаркнул полицейский.
У меня нет посуды.
Где же она? Дома оставила? Буфета не захватила? — Дерюгин пренебрежительно кинул ей тонкий кусочек чёрного хлеба.
Люся хотела объяснить, что её кружка осталась вместе с вещами у мальчика, но полицейский уже вызывал следующего.
Ну, чего стоишь, как столб! — крикнул он Люсе, протягивая ломтик хлеба другой девочке.
Я, я...— заикаясь, начала Люся.— Я прошу вас, господин полицейский, разрешить мне поискать мальчика, у которого остались мои вещи.
Какого мальчика? — не глядя на неё, бросил полицейский.
Когда мы шли...— начала было объяснять Люся.
Но Дерюгин не дал ей договорить и, крикнув: «Следующий!», безучастно бросил:
Потом. С жалобами потом.
Люся, прихрамывая, отошла и села в углу вагона. По её бледному запылённому лицу катились слёзы обиды за своё бесправие.
Перестань!— участливо сказала ей Шура.— Разве ты не видишь? Они только рады, если мы плачем.
Люся вытерла слёзы. У соседнего вагона раздался шум. Послышался чей-то стон. Потом донёсся голос полицейского:
Ну что? Погуляли, мерзавцы?
Люся подошла к двери и выглянула. У неё подкосились ноги. Она увидела мальчика, которому вчера отдала чемодан. Вова стоял у соседнего вагона, придерживаясь за стенку. Лицо его было в ссадинах и кровоподтёках, рукав рубашки оторван, с оголённого плеча сочилась кровь. Рядом с ним стоял другой мальчик и громко стонал, поддерживая висевшую, как плеть, руку. Люсю охватил ужас, она только смогла сказать:
Ох, что сделали!
Что с тобой? — спросила её Шура, поражённая внезапной бледностью подруги.
Там...— заикаясь, начала Люся,— там... тот мальчик...
Какой?
У которого мои вещи.
Ну, так надо окликнуть его.
Нельзя!
Почему?
Шура подошла к двери и тоже выглянула в щель. За ней, отталкивая друг друга, теснились другие девочки. В вагоне поднялся шум:
Палачи! Негодяи! Звери!
Надо жалобу написать,— наивно сказал кто-то.
Кому жалобу?— со злой усмешкой спросила Шура.
Как кому? Ну, их начальству, что ли,— ответила Аня.
Люся молча поглядела на Аню, которая, опершись на стенку
вагона, стояла, подавленная и растерянная. «Дошло и до неё»,— подумала она. Дверь завизжала. Яркий солнечный свет наполнил вагон. Сразу стало тихо. В дверях, закинув руки за спину, стоял Дерюгин.
Вы желаете жалобу написать? — ехидно спросил он.
Девочки молчали.
Я спрашиваю, кому здесь плохо?
Никто не ответил.
Кто недоволен? — грозно рычал Дерюгин.
Господин полицейский, мы разговаривали, шутили, и только,— сказала Шура.
Она стояла впереди других и в упор смотрела на Дерюгина широко открытыми тёмными глазами. Ноги её дрожали, но она старалась стоять как можно твёрже, сохраняя, выдержку и спокойствие.
Да? Это, значит, вы друг друга называли негодяями и палачами?—прищурив глаза, усмехнулся Дерюгин.
Шура вздрогнула. Девочки со страхом смотрели на неё: полицейский всё слышал. Но Шура казалась совершенно спокойной. Она молчала.
Я вас выучу! Вы у меня будете умней! Как твоя фамилия? — обратился Дерюгин к Шуре, как будто она одна была виновата во всём.
Трошина,—ответила Шура упавшим голосом.
В этот момент раздалась общая команда:
Очистить вагоны!
Дерюгин ударил Шуру резиновой дубинкой по ногам и, записав её фамилию, ушёл. Девочки засуетились, собирая вещи. Аня с грустью поглядела на Шуру:
Ну зачем себя так вести, зачем кричать, протестовать? Разве этим поможешь?
Слова её возмутили Шуру. Дрожащим от волнения голосом она громко, на весь вагон, крикнула Ане:
Эх, ты! Всего боишься... Где тебя этому учили. Все девочки заодно, а ты как...— Шура не могла выговорить последнее слово. Она хотела сказать: «как предатель», но понимала, что это было бы несправедливо.
ЛАГЕРЬ НА БОЛОТЕ
На полуостровке, заросшем кустарником, кривыми берёзами и соснами, разместился лагерь. С трёх сторон его опоясывали два ряда высоких столбов с колючей проволокой и широким рвом между ними, заполненным вонючей болотной водой. Четвёртой, неогороженной, стороной лагерь упирался в болото, покрытое зелёной плесенью и кочками. Жёлто-зелёный бескрайний горизонт сливался с небом. Многие думали, что отсюда просто и легко можно было выйти на свободу. Но болото с трясиной и непролазными зарослями и кочками было самой неприступной из преград.
Войти в лагерь или выйти из него можно было только через двустворчатые деревянные ворота, с маленькими будками по бокам для часовых. По углам изгороди лагеря высились наспех сколоченные сторожевые вышки с навесами, похожими на огромные грибы.
В центре просторного двора возвышались уродливые дощатые подмостки, напоминавшие танцевальную площадку. Рядом — несколько вбитых в землю скамеек, ржавые бачки, ящики, походная кухня и столб с подвешенным куском рельса. Здесь происходила раздача пищи. Заляпанный грязью и посыпанный крупным синеватым гравием двор окружали длинные серые бараки, плотно прижавшиеся друг к другу. Казалось, даже воздух, пропахший гнилью и сыростью, накрепко заперт, здесь в клетку из колючей проволоки.
