Олег Моисеев - Ключ от берлинской квартиры
— Помнишь, Николай?
— Да, я помню…
Кюнг видел бульвар за громоздким рейхстагом и ярко накрашенных женщин.
Улица одна, а жизнь на ней разная.
Одурманивающе пахли цветущие липы. А в сознании назойливо звенело: «Унтер ден Линден, Унтер ден Линден…
Старая привычка
Сколько старых друзей встречает Кюнг в ГДР. Теперь он туда приезжает нередко. Новые контакты — свежие и крепкие звенья в единой цепи борьбы за мир.
Как-то Роберт Зиверт, один из руководителей немецкого и интернационального подполья Бухенвальда, а сейчас ответственный работник одного из министерств ГДР, спросил Николая Федоровича, чем он занимается в секции военнопленных Советского комитета ветеранов войны.
Кюнг достал записную книжку. Раскрыл на буквах: СК ВВ и подал Зиверту. Буквы сокращенно обозначали название комитета. Зиверт, полистав странички, не увидел там ничего примечательного. Отдельные буковки, цифры, крючкообразные знаки. Пожав плечами, Роберт протянул книжку обратно. Кюнг весело рассмеялся и пояснил:
— Старая бухенвальдская привычка. Отмечать для себя все так, чтоб никто другой не понял. Это так во мне укоренилось, что даже теперь, уже без всякой нужды, пользуюсь собственным шифром. Вот этот квадрат означает — добиться в областном городе издания воспоминаний одного бывшего пленного. Выполнено. Книжка получилась неплохая. Эта стрелка — проконсультировать рукопись об узнике фашизма. «Ле» — организовать на заводе лекцию. Чем больше узнают о стойкости наших людей, тем лучше.
Следом идет цифра '«700». О ней много можно сказать. Затратив немало усилий, мы уточнили большинство событий, предшествовавших,- помнишь, конечно, — тому знаменитому побегу семисот заключенных из лагеря Маутхаузен. Мы установили эпизоды побега многие фамилии участников, узнали, как сложились их судьбы после войны.
Тебя интересует эта буква «П»? П — это Панфилова, жена полковника, которая обратилась в Комитет с просьбой установить, не был ли ее муж в плену. В свое время военкомат сообщил ей, что он пропал без вести. После долгих розысков было доказано, что вовсе не без вести исчез Панфилов, а, будучи тяжело ранен, очутился в плену. И там не сдался. Замучен. Теперь и жена и сын знают: муж и отец их — герой.
Вот, браг, чем занимается сегодня председатель секции бывших военнопленных. Знаю, почему глядишь с хитринкой. Готов поспорить на наш лагерный суточный рацион сладкого, будь он трижды неладен, — на ложечку мармелада. Вот у тебя, Роберт, на языке уже вертится вопрос, откуда я познал тайны шифровки — да еще создал свой шифр. Нихт зо? [3]. Сейчас об этом смело могу сказать: вся работа отдела безопасности русского подполья Бухенвальда фиксировалась мною.
Вся.
Включая имена предателей, которых казнили решением Интернационального центра.
Кроме меня и умершего после войны моего помощника, которому доверял, как брату, Кости Крокинского, никто в мире не смог бы разгадать записанного. И по сей день цела у меня тетрадь в коленкоровом переплете. Знаешь, где она хранилась? Под бетонной площадкой водосточной трубы нашего блока! Сняв доску с пола, мы с Крокинским ночами вели к этой площадке подкоп под землей. Две недели.
Пятнадцать ночей.
Прямо, как в романе Дюма. А кто поверит, Роберт, если рассказать?
Зиверт встал с кресла, обнял Кюнга и кратко резюмировал:
— История.
Набил табаком трубку, прибавил:
— Спустимся-ка вниз. Время пить кофе Лизелотта уже заждалась нас.
Домик под черепицей
Последний раз Кюнг ездил в Германию на открытие памятника в Бухенвальде в связи с 15-летием со дня восстания заключенных. На митинге присутствовали представители движения за мир из ФРГ, Англии, Франции, стран Скандинавии, из Югославии, Чехословакии, Румынии. Из всех восемнадцати стран, чьи сыны томились в неволе на этой земле и чьи флаги сегодня реяли тут.
Свыше ста тысяч человек собралось на митинг. Было много жителей окрестных городов и деревень. Председательствующий Роберт Зиверт сказал: «Сейчас от Советского Комитета ветеранов войны… слово верному другу по борьбе с фашизмом нашему дорогому Николаю Кюнгу».
Дрогнувшим голосом Кюнг заговорил о том, что бывшие узники Бухенвальда хорошо помнят день своего второго рождения, когда над концлагерем взвилось знамя освобождения. Тогда же они на аппельплаце поклялись бороться до полного искоренения фашизма.
Он подчеркнул, что, по данным печати, в странах мира находятся под ружьем более двадцати миллионов солдат. Что на каждого из них работают в промышленности и в сельском хозяйстве по пять человек. А все7го свой труд и талант отдают на производительные военные цели свыше ста миллионов людей.
Оратор напомнил, что на вооружение современных армий поступают атомные и водородные бомбы. А взрыв лишь одной водородной бомбы по энергии разрушения превышает общую сумму взрывов снарядов, мин и бомб за всю многовековую историю человечества.
Кюнг назвал имена дорогих братьев своих Ивана и Гермогена, убитых в боях с гитлеровцами, и Григория, живым сожженного под Смоленском в деревенской бане.
— Советские люди, как никто другой, жаждут мира. Но если Демократическая Германия стала надежным бастионом в борьбе против милитаризма и фашизма, то в Западной Германии они возрождаются и пестуются. Миллионы жителей Востока и Запада, Юга и Севера не устают повторять за Юлиусом Фучиком: «Люди, будьте бдительны!»
И стотысячная масса на разных языках выдохнула в едином порыве: «Клянемся и мы!»
Через несколько дней, перед тем, как отправиться на аэродром, чтобы возвратиться на Родину, Кюнг заехал к Зиверту попрощаться.
Крытый розовой черепицей небольшой двухэтажный домик в берлинском районе Карлсхорт. Улица Григориуфсвег. Жилище старого коммуниста — соратника Карла Либкнехта и Розы Люксембург, Эрнста Тельмана и Вильгельма Пика — Роберта Зиверта, еще в Женеве встречавшегося с Лениным.
Вот тогда-то и поднесла на алой подушке, собственноручно расшитой ею, Лизелотта Зиверт посланцу Москвы необычной формы ключ. А Роберт сказал:
— Считай этот дом своим. Когда бы ты ни приехал, входи в него, как к себе, Николай. Бери ключ, потому что свое сердце я давно отдал советскому народу.
СОРОЧИНСКИЙ ПЛАТОК
В Великих Сорочинцах, тех самых, что стали известны миру благодаря Гоголю, несколько лет назад услыхал я этот рассказ от старика, хозяина дома, в котором останавливался. Я записал его слово в слово.
Сколько лет назад тому было, когда дороги за несколько километров от Сорочинец кипели народом? Все шесть дорог, что ведут из Сорочинец в большой свет: Миргородская, Шишацская, Зеньковская, Ковалевская, Гадячская и та, что на станцию? Отовсюду шел народ. Но не веселый, а хмурый. Позади каждой толпы — полицаи и фашистские унтеры. Видно, не своей волей поспешал народ на ту воскресную ярмарку. Не за покупками, за злым горем торопились.
Эх, не думалось тебе, Николай Васильевич, что в той стороне и доныне известной по твоим рассказам грамотным людям земли, где Грицько кохал Параску, а глупый черт терял свою свитку,- может твориться подобное.
На взгорье росли осокори. Безмолвные, несмотря на ветерок, стояли они, оцепенев, не шелестя ни единым листочком. А на крутом обрыве, туда, вниз, где нес свои воды Псел, склонив густые кроны, застыли печальные вербы. Псел спешил, гнал к Днепру свои воды. Еще мгновение, помутнеет зеркало реки, и соль человеческой крови вольется к вечеру в Днепр, что затем понесет эту соль длинным путем к Черному морю. И сольется та соль с морскою, и станет она тогда горчайшей в мире.
Понуро безмолвствовал на площади народ. Кругом автоматчики. А посреди стояла немолодая, рослая женщина в изорванном платье, на котором буйными маками неистово рдела кровь. Женщина шаталась, как былинка в поле и, наверно, давно бы похилилась, если б не босоногий хлопчик, заботливо поддерживавшие ее своей ребячьей рукой.
Это была Ольга Антоновна Бондаренко, голова местного колгоспа. Ее поймали гитлеровцы и расстреляли. Но пуля не оказалась смертельной. Подобрали Ольгу Антоновну советские люди, выходили. И снова схватили ее фашисты. Опять стреляли. И опять не добили. Темнесенькой ночью уползла она в хату. А наутро ее и сына выследил подлый предатель, выдал.
По всему району славилась Ольга Антоновна своим умом и правдою. А женщины знали ее еще и как искусную вышивальщицу. Как живые, росли на ее вышивках цветы, улыбались у криницы дивчины парубкам, а вода в ведрах была так натуральна, что вот-вот выплеснется с рушника.
Согнали оккупанты народ на третий расстрел Ольги.
Вот подошел к месту казни эсэсовский взвод. Крепче обнял хлопчик свою маты и закричал на всю площадь. Но не душевная немощь была в этом крике, а непреодолимая сила. Ибо знал хлопец, что батько сражается под Москвой, и не только к нему, а ко всему народу шел голос его сердца, звавший в последнюю минуту к отпору и борьбе.
