Павел Кодочигов - На той войне
Занятые работой, они не услышали ни команды «Воздух!», ни приближающегося рева немецких бомбардировщиков. Хирург поднял голову после разрыва первых бомб, какое-то время словно разглядывал, что творится по ту сторону палатки, и снова склонился над столом. Худощавое лицо его стало жестким, губы плотно сжались. Он молчал, пока не затянул последнюю лигатуру и, как всегда, не прошелся пальцами по шву.
— Несите сразу в щель, — приказал санитарам, — а то они, пожалуй, и за нас примутся. Удивляюсь, почему до сих пор медлят.
Вот тут Головчинер ошибался. Самолеты летали низко, и немецкие летчики, конечно же, видели палатки медсанбата, но, возможно, у них было другое задание, возможно, привлекла более соблазнительная цель — толпы народа на дороге, — они бомбили ее, и бомбы поднимали в воздух повозки с детьми и скарбом, убивали, расшвыривали, освобождая дорогу от всего живого. Пулеметы расстреливали разбегающихся. Для большего устрашения включались сирены. Зенитных пушек поблизости не было, и фашистские летчики не торопились.
Завершив дело, самолеты с черными крестами на крыльях улетали, а сотворенный ими на земле ад продолжался. Матери метались по лесу, отыскивая разбежавшихся ребятишек, рвали на себе волосы, найдя их убитыми. Кричали и заливались слезами раненые дети. Те, что остались невредимыми, ревели от страха. Стенания и крики людей перекрывало дикое ржание бьющихся в предсмертной агонии лошадей.
Медсанбатовцы сбились с ног. Никогда еще не поступало к ним так много изувеченных, не приходилось делать ампутации детям и слышать за тонкой палаточной стенкой раздирающий душу плач матерей. Убитых тоже было много. Их хоронили без гробов, в наспех вырытых неглубоких могилах, как хоронят воинов.
Дорога на Сольцы постепенно снова заполнилась людьми и повозками, стадами и машинами. Она была главной и беспрерывно пополнялась беженцами с других, малых дорог. И они, по счастливой случайности не попавшие под бомбежку, проходили изрытую свежими воронками землю торопливо, старательно обходя лужи крови. Беженцы спешили миновать опасное место, наивно полагая, что оно единственное на их горьком пути, не зная, что в первые дни войны сотни тысяч людей оказались на дорогах под огнем фашистских самолетов.
Головчинер сорвал маску и объявил об отдыхе под утро и выскочил из палатки, торопясь сунуть в рот папиросу. Курил, молча разглядывая бредущих по дороге людей, потом спросил:
— Вы слышите, Катя, как пахнет кровью? А там ее еще больше льется, — светлячком папиросы показал на запад, где каждый вечер начинало полыхать и держалось до утра алое зарево. — И это творит цивилизованная нация! Варвары! Вандалы! Не понимают элементарной истины: поднимая руку на женщин и детей, они вкладывают в наши руки такое оружие, против которого им не выстоять. Вот эти, сегодняшние ребятишки, они же внукам и правнукам расскажут о пережитом. Рассчитывают бомбежками остановить уход населения. Если они так жестоко расправляются с уходящими, так чего же ждать тем, кто останется? Жестокость порождает не только страх, но и гнев, который вытесняет чувство страха.
Катя думала о том же и словно бы оживала, обретала новую силу и убежденность после минувших дня и ночи, которые вызвали смятение и неуверенность в ее неокрепшей молодой душе. Что-то новое, пока еще неосознанное, рождалось в ней и крепло.
5
Танкисты сдерживали врага на подступах к Сольцам, а город эвакуировался.
Вместе с населением отходили пехотные части, артиллерия.
Среди беженцев и военных двигалась и полуторка Семена Переверзева. Автобуса у фельдшера давно не было, санитары поубавились и размещались в кузове вместе с ранеными. И палатку разбивали редко. Чаще всего Переверзев оказывал первую помощь, отвозил раненых в медсанбат и возвращался в батальон за новыми. Так и сновала взад и вперед его изрядно потрепанная, во многих местах пробитая пулями и осколками машина.
Над городом шел воздушный бой. Внезапно появившиеся наши истребители разрушили немецкий круг, и фашистским летчикам пришлось сбрасывать бомбы где попало. В небе белел купол парашюта.
— Немец! — кричали одни и били по нему из винтовок.
— Свой! Не стреляйте! — предупреждали другие.
— Какой, к черту, свой! Стрельба вспыхивала снова.
Ненависть к парашютисту можно было понять: каждый из отступающих столько натерпелся от фашистских самолетов, что не было для красноармейцев врага хуже, чем немецкие летчики. Уже убедились, что вражескую пехоту можно бить, от мотоциклистов больше трескотни, чем дела, даже танки можно подбивать и артиллерию глушить, а на самолеты накакой управы. Летают себе где хотят, бомбят и спокойненько возвращаются на свои аэродромы.
Истребителей было немного, и почти все были уверены, что на парашюте спускается враг. А если так, то пусть в штаны наложит, пока приземлится, пусть хоть раз почувствует, каково быть мишенью. Стреляли азартно, торопливо, пока парашютист не обложил землю таким замысловатым выражением, что не осталось и малейшего сомнения в том, что летчик свой. Настроение резко изменилось. Теперь желали ему доброго здравия и благополучного приземления — крыши кругом, столбы, провода — не повредил бы себе чего-нибудь. Но летчик знал свое дело, вовремя подтянул стропы и приземлился на большом огороде. Он оказался маленьким и шустрым армянином и теперь, лежа на земле, крыл всех и вся, неистово размахивая пистолетом и призывая все кары небесные на ишаков и баранов из пехоты, которые прострелили ему ногу.
— Кто тэпэрь лэтать будэт? Кто, я спрашиваю? Ты? Ты? Ты? — кричал летчик, пока пистолет не уперся в грудь пробившегося к парашютисту Семена Переверзева.
— Летать не могу, а лечить — пожалуйста, — не сдержал улыбки фельдшер — уж больно понравился ему разгневанный летчик.
— Мэдицина! — обрадовался тот, разглядев эмблемы на петлицах гимнастерки. — Мэдицина, посмотри, что они со мной сдэлали. Смотри и лэчи, дорогой! Мне лэтать надо и бить их вот так! — летчик ткнул пистолетом в небо.
Ругая «безмозглую пехтуру», он все время следил за небом, а там выстроилась в круг новая партия бомбардировщиков, в него откуда-то врезалась «Чайка», дала несколько коротких очередей, и один из самолетов задымил, накренился и пошел к земле. Истребитель на какое-то время пропал из виду и теперь нацеливался на круг сверху. Второй бомбардировщик взорвался, не долетев до земли. Это произвело впечатление не только на пехоту — она кричала «ура!» и бросала в воздух пилотки — но и на немцев. Вражеские самолеты спешно разворачивались и уходили от города. «Ястребок» вышел из пике почти у самой земли и ушел на восток на бреющем.
— Вот так надо драться! Вот так! — кричал летчик. Глаза его горели, он был самым счастливым человеком на земле. — Вы видэли? Видэли? — он неловко повернулся, охнул и вспомнил о Переверзеве. — Давай пэрэвязы-вай, дорогой. Укольчик у тэбя есть чэм поставить? И в госпиталь мэня скорэе. Мне лэтать надо, понимаэшь? Обругал он воюющих на земле, но настроения не испортил. Два сбитых самолета — многие первый раз видели такое — всех взбудоражили, и сам хулитель хорош был в гневе и ругался от души.
6
В деревне Подгощи, что в пяти километрах от районного центра Шимска, в многодетной семье Ивана Васильевича и Марии Федоровны Дроздовых старшей была дочь Татьяна, Танька, как ее называли даже младшие за небывалую подвижность и непоседливость. Отец радовался этому, но не раз и говаривал: «Ты, Танька, как пружина заведенная. Того и гляди раскрутишься, знать бы только, в какую сторону». Ее и правда иногда заносило. Совсем девчонкой на финскую засобиралась, на курсы РОККа — Российского Общества Красного Креста — поступила. Училась усердно и по великому хотению, но за неделю до окончания курсов та война закончилась. Новая же взяла в оборот быстро. Таню вместе с другими комсомолками направили копать противотанковые рвы. Таня понимала, что рвы необходимы, мозоли на руках набить не боялась и спать в тех же рвах ей комары не мешали, а вот самолеты настроение портили. Побегай-ка от них до леса и обратно. Однажды, когда они на бреющем «стричь» начали, девчата так далеко в лес убежали, что еле из него выбрались и направили свои стопы в Шимск.
К этому времени на коммутаторе в Шимске, где работала Таня Дроздова, уже дежурили военные. Она осталась без дела и вернулась в Подгощи.
Деревенский фельдшер Степанов прибежал к Дроздовым рано утром и позвал Таню. На улице рассказал, что в медпункт доставили раненых красноармейцев и командиров.
— Много привезли. Одному не управиться, так что беги за подружками по курсам, собирай всех, — частил всегда степенный и медлительный Иван Данилович.
Таня тут же и припустила. За двоюродной сестрой Зиной забежала, за Верой Богатыревой, Дусю Лобову по пути перехватила и привела в просторный, бывший когда-то купеческим, дом медпункта. Раненых там пруд пруди и дым до потолка. Два дня как белки прокрутились, а на третий в Подгощи прибыл головной отряд медсанбата, и девчата поступили в распоряжение Кати Мариничевой. Мариничева была чуть повыше маленькой Тани и, пожалуй, не старше ее, но военная форма, кубики в петлицах и еще что-то неуловимое вызывали уважение. Своенравная Таня все приказания выслушивала внимательно, согласно кивала головой и без промедления выполняла.
