Андрей Татарский - Дневник из сейфа
Грета уже не могла ни сомневаться, ни бороться. В ушах звенели какие-то стандартные фразы о долге, о фюрере. Как завороженная, она поднялась и пошла в кабинет отца.
Разведчик расстегнул ворот: отчаянно сжимало сердце, воздух казался разреженным, как в горах.
Но едва послышались шаги возвращавшейся Греты, он с усилием заставил себя принять небрежно-деловитую позу и застрочил с ленивым видом в блокноте.
— Принесла. — Ее зубы стучали. — Смотреть при мне, вынести не дам.
— Умница, — похвалил Ленц. — Отец не должен ничего знать.
Он взял кожаную тетрадь и с нарочитой медлительностью стал расстегивать металлические застежки на переплете.
Первые страницы были заполнены элегическими воспоминаниями о том, как далекий от политики кабинетный ученый, автор капитального труда «Вырождение человечества» стал сперва теоретиком, а затем и практиком фашизма.
«И тогда я спросил себя, — писал штандартенфюрер, даже в выспренности стиля сохраняя дух своего учителя, великого безумца, Фридриха Ницше, — не потому ли так уродлив и ничтожен человек, что в обществе перестал действовать биологический естественный отбор, столь благодетельный, если верить Дарвину, для эволюции животных?… А если так, довел я свою мысль до логического конца, не единственный ли выход — ввести этот отбор насильственно? Безжалостно уничтожая неполноценных. Не воспитывать человека, а селекционировать!»
— Как домашних кур? — пробормотал Ленц.
«Люди предпочли бы, конечно, иные, более гуманные пути совершенствования. Но довольно либеральной болтовни о правах личности! Пора объединить мир под одной твердой рукой, внедрить новый порядок, законом которого станет высшая, понятная только избранным целесообразность Общество тотальной селекции! Отбор господ, отбор пастухов, отбор стада. У сильных развивать инстинкт власти, у слабых — рефлекс повиновения. Несправедливость? Чепуха! Скот тоже будет доволен своим положением счастье раба — в похвале хозяина».
Ленц пропустил несколько страниц, исписанных неровным, нервным почерком.
«Да, безраздельное господство аристократии, — мечтал штандартенфюрер, — не расовой или финансовой, а духовной элиты, создание божественной касты сверхчеловека, — вот конечная цель, ради которой можно и должно пойти на все, все!»
В середине дневника начали однако проскальзывать нотки разочарования. Кляйвист сетовал на то, что вместо высокоодаренных натур по-прежнему правят денежные тузы и беспринципные приспособленцы. Его возмущало, что нацисты больше кричат об арийских «уберменшах», нежели готовят их появление.
«То-то и оно, — думал Ленц, — не «сильные личности» нужны коричневому рейху, а дисциплинированные автоматы, безвольные и тупые: «Раз-двас, раз-двас, фюрер думает за нас»…
Каждая очередная военная неудача возбуждала в авторе дневника все более острые приступы неудовлетворенности. Кляйвист сокрушался, что «вульгаризаторы губят идею», что «грубые мясники, которым вручили власть потому лишь, что они умеют говорить с толпой на языке ее инстинктов, поверили в свою исключительность и не хотят уступать сцену более умным и дальновидным игрокам».
— Ай-я-яй! — Ленц не без удовольствия прочитал вслух меткие, полные уничтожающего сарказма характеристики Гитлера и его окружения. — Благодарите бога, фрейлейн, если ваш папочка отделается разжалованием.
Он вытащил из полевой сумки цейсовский фотоаппарат и заснял эти страницы, показав их предварительно Грете, дабы она могла удостовериться, что его интересуют лишь записи, «характеризующие политическое лицо партайгеноссе Кляйвиста».
Однако, несмотря на ухудшающееся военное положение, автор дневника не отчаивался.
«Семена дают всходы. И среди иных противников свастики уже зреют ее будущие восприемники… — Кляйвист приводил пространные выдержки из речей политических деятелей разных стран и предсказывал. — Многие из тех, кто рисует сейчас карикатуры на Гитлера, завтра проголосуют за своих фюреров! Проклинают наши концлагеря, но будут бросать свободолюбов в свои тюрьмы!»
Что говорить, Вернер фон Кляйвист не был узколобым немецким националистом. В сущности, ему было безразлично, какой народ навяжет остальным новый порядок. В данный момент доктор философии делал ставку на Германию. Эта карта не выиграет — что ж, можно ведь возложить аналогичную миссию на другую страну…
«Терпение, терпение! — убеждал себя автор дневника. — Даже если мы и проиграем эту войну, — мы ее выиграем! Ибо победа — необязательно завоевать чужие земли, нет, это сделать людей — себе подобными».
Было тяжело читать мрачные пророчества философа в эсэсовском мундире: Ленц слишком хорошо понимал, что это не пустые угрозы.
Однако было не время и не место вести мысленный спор с автором дневника. Угнетенная Грета перестала следить за тем, какие записи останавливают внимание гостя. Пора было приступать к делу…
Пролистав тетрадь, разведчик стал читать ее с конца. Но теперь он уже пропускал отвлеченные рассуждения штандертенфюрера, сосредоточившись всецело на его конкретных замыслах. Материал этот был столь обильным и впечатляющим, что Ленц едва превозмогал искушение фиксировать все подряд, тем более, что любая деталь могла быть как-то связана и с основной целью его поисков.
Но, увы, даже здесь, в личном своем дневнике, осторожный начальник СД ни единым словом не обмолвился о сущности оборонительного плана.
…Не то… Слишком туманно… Опять не то… Неужели так ничего и не выжму отсюда?… Спокойно. Не спеши. Вдумывайся в каждую запись. Вот эта, например… А, ч-черт! Все не о том, не о том.
…Стоп! Тут что-то о задании «Нахтигалю»… Ну-ка, ну-ка…
«Организовать переброску через линию фронта лжеперебежчиков»… Что такое?
Всего три строки, но из них следовало, что этому специализировавшемуся на провокациях подразделению диверсионно-разведывательной дивизии «Бранденбург» поручалось укрепить у советского командования ложное впечатление, будто немцы ожидают прорыва в направлении Сольск-Березовское, на центральном участке фронта… Так вот для чего послали нахтигальцев в Березовское…
…Так, так. Дальше… Не то… Дальше…
Стоп!
Часы пробили уже второй раз, а он все еще читал, не забывая время от времени громогласно возмущаться — «Критиканство! Позор!»…«Имитация шума моторов»… Та-ак… «Замена передислоцированных артбатарей фанерными муляжами»…
Подтверждались худшие его опасения в «Вольфшанце» [11] каким-то образом пронюхали, что удар будет нанесен по флангам, и немецкий генералитет противопоставил этому плану клещевого охвата не менее смелый контрплан. Контуры его все явственней проступали в разбросанных на последних страницах скупых упоминаниях о мерах дезинформации, предпринятых по инициативе Кляйвиста.
Да, да, сомнений больше не было. Сосредоточив на флангах огромные силы, противник готовился потопить наступление в крови и перейти в контрнаступление. Могло произойти то же самое, что прошлым летом, когда наступавшая на Харьков армия наткнулась на гитлеровские резервы и попала в окружение…
Все ясно. Потому и не кричат фашисты о «неприступности» этого плацдарма, ждут — пусть русский медведь ринется очертя голову в капкан.
Грета деревянно стояла у его стула — олицетворение исполненного долга — и только вздрагивала при каждом щелчке фотоаппарата.
— Прошу простить, — нарушил тишину почтительный голос за дверью, — звонил ваш отец. Я сказал, у вас гость. Штандартенфюрер выезжает домой.
…Уже? Пора поднимать паруса…
— Положить дневник, где лежал. И ни слова господину Кляйвисту. — Он собрал в бумажку табачный пепел. — Вы поняли? Ни слова!
— Стойте! — вдруг истерично закричала Грета и преградила ему путь к двери. — Вы досмотрите дневник с папой!
— Ну что ж, — пожал плечами Ленц и опустился на стул, — значит секретность моей миссии будет нарушена. Но, предупреждаю, соответствующие инстанции узнают, по чьей вине…
Грета закрыла лицо руками и отошла от двери.
Он не спеша поднялся, спрятал фотоаппарат в сумку.
— Благодарю, фрейлейн. — И выходя, бросил с едва уловимым презрением. — Вы достойны своего фатерлянда.
Крикнув часовым, чтобы гостя выпустили, Грета отнесла дневник в отцовский кабинет, вернулась в свою комнату, заперлась на ключ и, не раздеваясь, легла, уткнувшись лицом в подушку. Она не в силах была вернуться в госпиталь — работать, говорить, видеть людей. Но еще тягостней было лежать и прислушиваться, не хрустит ли за окном гравий…
— Девочка, ты спишь? — послышались в коридоре быстрые, легкие шаги отца.
Грета закуталась с головой в простыню, она не могла его видеть, не могла, не могла…
— Кто у тебя сейчас был? — лязгнула ручка двери.
