Александр Андреев - Ясные дали
— Мать наказывала, чтобы ты зашел к ней вечером: она блины собирается стряпать. Забирай своих дружков и, приходи…
— Это можно, — согласился Никита и подмигнул отцу: — На блины мы мастера!
Отец нахлобучил ему на глаза фуражку, затоптал окурок и шагнул к проходной, неторопливый и грузный.
В толпе рабочих я заметил Сергея Петровича. Он был выше многих, и нам хорошо была видна над толпой его голова. Он о чем-то оживленно разговаривал и смеялся с молодыми рабочими и показался мне сейчас не таким уж строгим, как в дороге. Мне очень захотелось, чтобы он обратил на нас внимание. Я уже решил подойти к нему, но в это время он на ходу вскочил в проезжавший тарантас к маленькому человечку с бородкой клинышком и в пенсне; шея у сидевшего в тарантасе была закутана шарфом.
— Это учитель наш, — сказал Никита, провожая взглядом тарантас. — Выздоровел. Здоровье у него подкачало, часто болеет…
Поджарая лошадь крупной рысью помчалась в раскрытые ворота завода.
Усатый вахтер, проверил у нас пропуска, легонько вытолкнул за дверь, и мы очутились на территории завода.
За тесовым забором виднелись корпуса цехов: одни приплюснутые и длинные, другие высокие, только что отстроенные, третьи еще в лесах. Над некоторыми из них курился желтоватый дымок, прибиваемый ветром к земле. Глухой, как бы подземный гул колебал тяжелый, влажный воздух.
Мы свернули с дороги и вошли в школу.
В классе ученики уже знали друг друга, и нас, опоздавших на несколько дней к началу занятий, встретили с молчаливым любопытством. Веснушчатый паренек, подвижной, как ртутный шарик, потрогал хохолок на моей макушке и неожиданно сказал:
— А нам как раз недоставало петушка для наших курочек. — Он посмотрел в сторону девчонок и закатился заливистым, икающим смехом.
Я замахнулся на него кулаком. Он присел на корточки, по-черепашьи спрятал маленькую голову в плечи и, оглядываясь на дверь, таинственно предостерег:
— Чш-ш!.. Там — бука!
Паренек то и дело гримасничал. Я не выдержал, засмеялся, потом схватил его за воротник курточки:
— Ты где сидишь? Здесь? Так ищи себе другое место! За этой партой «наша комната» сядет.
— Ого! — негромко воскликнул Никита, покосившись на меня, а Санька предостерегающе дернул за рукав:
— Чего ты?!
— Ишь ты какой выискался! — возмущенно заголосил веснушчатый, с надеждой озираясь назад.
И за его спиной, как по команде, встали два подростка. Один, губастый верзила с кошачьими, диковатыми глазами, — Фургонов. Из коротких рукавов пиджака его почти по локти высовывались не по возрасту большие руки. Второй — белокурый, кудрявый и краснощекий, облизывался, доедая что-то. Они уставились на меня молча и выжидательно, и я понял, что мы противники и что рано или поздно мне придется с ними «схлестнуться». Особенно с первым из них…
— Ты Болотина не трожь, — предупредил меня Фургонов, длинной рукой отводя веснушчатого за свою спину. — Не теми командовать вздумал, не на тех напал.
— Очень мне нужно командовать тобой! — бросил я пренебрежительно. — А с парты пусть убирается: мы вместе живем и вместе сидеть будем. Вот и все!
Я держал себя с уверенностью хозяина, который знает цену каждому, и ребята смотрели на меня недоуменно, с некоторой неприязнью.
— А еще ты ничего не хочешь? — угрожающе спросил Фургонов и подставил мне левое плечо. — Говори сразу — сразу все и получишь…
— Пока ничего, — сказал я тише, боясь, как бы не вышло драки.
— Ладно, Болотин, пересядь! — приказал Никита веснушчатому пареньку и недовольно нахмурился.
— Если класс согласится, пересяду.
Закричали одни девчата:
— Пересаживайся! Уходи, не возражаем!
— Садись со мной, — позвал Фургонов Болотина, сел за последнюю парту и подвинулся, давая ему место.
Никита сказал мне, что Фургонов считает себя взрослым и на ребят смотрит с некоторым презрением; у него есть дружок Петр Степашин, по специальности аппаратчик, и он им очень гордится.
Петра этого я увидел позже. Это был крепкий, ладно сбитый парень с широкими, несколько вислыми плечами и чуть выдвинутой вперед челюстью. Изредка он появлялся в нашем общежитии, обходил комнаты. Привалившись плечом к косяку двери, насмешливо кидал слова через плечо:
«Живете или прозябаете? Учитесь? Ну, ну, учитесь… Наука затемняет разум. — И усмехался, показывая плотный ряд зубов. Щупая мускулы на руках учеников, Степашин осуждал: — Жидки… Ну, куда вы годитесь? Недород-студенты!» — И уходил с Фургоновым гулять…
Звонок рассыпал по коридору торопливую трель, возвещая о начале урока. Наша парта стояла у окна. Я сел и в ожидании учителя стал разглядывать Лену Стогову, сидящую впереди меня. Казалось, плечам ее тяжело было держать толстые пепельные косы: они тянули затылок книзу, отчего взгляд ее был насмешливо-задиристым, вызывающим.
Должно быть, почувствовав, что я смотрю на нее, Лена оглянулась.
— Чего смотришь? — строго спросила она. Уголки губ ее вздрагивали, в ясной глубине глаз купались черные крупные зрачки, в них, как в зеркале с горошинку, я видел свое отражение. — Не смотри!
— Почему?
— Не хочу!
— Тогда сядь назад.
— И назад не хочу. Вот и все! — упрямо повторила она и, вскинув подбородок, горделиво поглядела на меня из-под опущенных ресниц.
Никита ухмыльнулся и толкнул Саньку: гляди, мол, не теряется. А Санька, приоткрыв рот, изумленно глядел на Лену своими красивыми глазами с неправдоподобно длинными загнутыми ресницами.
Не знаю, может быть, именно в эту минуту открыл он для нее свое доверчивое сердце, которое принесло ему впоследствии столько мучений и хлопот!..
В классе появился учитель, тот самый, которого мы видели у проходной в тарантасе. Он пришел в школу первый раз после болезни и никого из нас не знал. Суетливо пробежав от двери к столу, он долго рылся в портфеле, вытаскивая из него и раскладывая перед собой бумаги, карандаши, книги. Покончив с этим, учитель выпрямился. Русая бородка торчала немного вперед, шею сковывал белый и жесткий, точно фарфоровый, воротничок, сквозь очки глядели на нас умные, чуть грустные глаза, увеличенные выпуклыми стеклами. Привстав на носки и выбросив вперед руку, он весело воскликнул:
— Ну-с, здравствуй, племя молодое, незнакомое! — Класс притих и насторожился. — Прежде чем начать образование, давайте познакомимся. Меня зовут так: Тимофей Евстигнеевич Папоротников. Запишите, пожалуйста, чтобы не забыть… А вас? Кто староста?
Лена подала ему список. Протерев стеклышки пенсне белым платком и ловко кинув их на переносицу, Тимофей Евстигнеевич стал вызывать учеников.
На нашей парте первым поднялся Никита, взглянул на учителя сквозь лукавый прищур и глубоко вздохнул.
— Садись, тебя я знаю.
Санька стоял ссутулившись, от смущения настойчиво приглаживая черный жесткий ежик волос. Учитель улыбнулся ему и кивком головы разрешил сесть.
В меня Тимофей Евстигнеевич вглядывался почему-то долго и пристально.
— Так-с, — неопределенно протянул он. — Так-с… Причесаться надо. Садись. Ну-с, примемся за образование, — сказал учитель, когда перекличка была окончена.
Он прошелся между партами с загадочным выражением лица.
— Жизнь ваша, мои юные друзья, лежит перед вами, как первая пороша — чистая и ровная… Прошел по ней — след оставил, другие пройдут — тропинки протопчут, дороги, тракты проложат. Иначе нам жить нельзя. Народ мы большой, могучий, дорог надо множество. А проложить их могут только люди сильные, люди бесстрашные, люди знающие! Так что приготовьтесь, друзья мои, к большому походу за знаниями — он будет нелегок, но радостен. — Учитель остановился у стола, заложил руку за пройму жилета. — Если бы все знания, накопленные людьми за долгие годы жизни, поместились в одной такой книжке… — он, не глядя, протянул руку за спину, взял со стола книгу, подняв над головой, подержал ее и так же, не глядя, положил на место… — мы бы просто выучили ее наизусть строку за строкой. А то ведь вы наследники многих сотен, тысяч книг.
Учитель отошел от стола, снял пенсне, повертел его в руках и, близоруко щурясь, вновь прошелся между рядами парт до стены, безмолвный и сосредоточенный. Три десятка пар юных глаз с жадным вниманием следили за каждым его шагом.
— Ну-с, вы узнаете, — продолжал учитель взволнованно и сдержанно, — как на протяжении столетий лучшие люди отдавали свои жизни борьбе за свободу и счастье народа. Эта борьба со злом и мраком была жестокой и страшной: смельчаков изгоняли из пределов родины, заковывали в цепи, бросали в подземелья, заживо сжигали на кострах. Но ничто — слышите! — ничто, никакие пытки не смогли устрашить героев! Погибал один — на его место вставали десятки. Погибали десятки — под их знамена вставали сотни, тысячи…
