Владимир Бондарец - Военнопленные
На очередной стоянке он подошел к окну. Магический блеск золота купил внимание часового. Начался торг. Позже, наблюдая за фашистскими солдатами, я убедился в полной их продажности. Они никогда ничего не делали из добрых побуждений, но если рассчитывали на вознаграждение и ничем не рисковали — могли сделать многое.
Так и случилось. Доктор опустил на ремне две фляги; спустя несколько минут поднял их наполненные свежей водой, стекавшей по почерневшему сукну чехла.
— Это больным и особенно слабым, — Андрей Николаевич протянул флягу в лес жадно протянутых рук. — А это мне и раненым. — Вторую флягу он бережно поставил в угол. — Часовой говорит, что он может дать воды еще… Если ему заплатят.
3Четвертый день пути. На одной из станций мы стояли очень долго. Из окошка вагона виднелись разбитые станционные постройки. За ними в легкой знойной дымке маячили силуэты раскинувшегося города. Жизнь кругом будто замерла. Только одуревший от скуки часовой время от времени надоедливо пиликал на губной гармошке.
В вагоне тоже тихо. У стенки — несколько трупов, сложенных друг на друга. Рядом с ними в беспамятстве метался белобрысый парень, скрипел зубами, мычал, таращил налитые кровью глаза. Связанный по рукам и ногам, он корчился в конвульсиях. Широкая грудь с хрипом выталкивала булькающий воздух. Вокруг разлетались пузырьки розовой пены.
Остальные пленные сбились во второй половине вагона. Воздух превратился в густой зловонный смрад гниющих трупов и человеческих испражнений.
После длительной стоянки поезд дернулся и, словно спотыкаясь, прошел еще два-три километра. Остановился. Послышались громкие голоса команды, визг открываемых дверей.
— Лос! Раус!
Наконец-то приехали! Брезгливо морщась, солдаты лазили в вагоны, выбрасывали из них полуживых людей. У многих не было сил подняться. Таких добивали прямо на дорожном полотне.
Ноги с трудом выносили тяжесть тела. Свежий воздух кружил голову. Пленные держались друг за друга и не верили в реальность твердой почвы под непослушными, ватными ногами.
Нас вновь построили пятерками, пересчитали, и колонна, уменьшенная переездом на добрую четверть, двинулась к лагерю.
Впереди показались большие кирпичные дома, надежно огороженные рядами колючей проволоки. У входа пестрела полосатая будка и такой же черно-белый полосатый шлагбаум.
Раненых увели в лазарет. В длинном коридоре и больших комнатах, похожих на школьные классы, на полу лежали вповалку больные. Большинство их походило на скелеты, обтянутые грязно-желтым пергаментом. Казалось, что мы попали в мертвецкую.
Но это только поначалу. С нашим приходом «мертвецы» ожили, зашевелились, сдвинулись вокруг нас в кружок.
Люди с жадностью расспрашивали и слушали все, что мы рассказывали, хотя «новости» были месячной давности. Жарко заблестели глаза «доходяг», узнавших о поражении немцев под Москвой, о зимнем прорыве на Лозовую, о стабилизации линии фронта до весны 1942 года. Рассказ же об окружении под Харьковом вызвал на лицах слушателей выражение большой душевной муки.
Постепенно разговор перешел на лагерные темы. Мы не могли поверить тому, что пришлось пережить в Проскурове пленным в течение первого военного года. Но рассказы были такие бесхитростные, а вид людей такой необычно жалкий и пугающий, что мы перестали сомневаться и, поверив раз, уже верили всему, что нам рассказывали.
Немцы заняли Проскуров в первые недели войны. Старый маленький пригород Раков, находившийся за городом, оказался подходящим местом для лагеря военнопленных. Фашисты огородили его колючей изгородью. К моменту нашего приезда через лагерь прошли 60 тысяч пленных. Из них 47 тысяч отправлены за проволоку в огромные братские могилы.
Лагерный рацион состоял из 200 граммов гречишного хлеба, замешанного на прелой ржаной муке, и литра баланды — варева из свекольной ботвы и немытой гнилой картошки.
Голод, болезни, разнузданный произвол…
После раздачи пищи на дворе блока оставались десятки трупов. За «особые заслуги» дозволялось вылизать бачок после раздачи баланды. Одежда шевелилась от паразитов. Зимой разразилась эпидемия сыпного тифа. В окнах не было стекол, печи не топились. Ежедневно из казарм выбрасывали сотни погибших. Их не выносили, а просто выталкивали через окна на грязный снег, густо покрытый шлепками нечистот.
За беседой незаметно подошло время раздачи пищи.
На четверых нам дали буханочку хлеба величиной с два кулака. Один из четверки жадно ухватил ее, прижал к засаленным до блеска лохмотьям. Покопавшись, он вытащил тряпицу, какие-то деревянные палочки, связанные нитками, и похожую на нож железку. Бережно разрезав буханочку на четыре пайка, он прицеливался, уравнивал, потом воткнул в куски колышки, поднял над полом: взвешивал. Путем сравнения пайки вывешивались с аптечной точностью.
Я протянул руку за хлебом.
— Постой! — строго остановил меня деливший. — Отвернись!
Недоумевая, я отвернулся.
— Кому? — донесся из-за спины вопрос.
— Тебе.
— Кому?
— Олегу.
Пайки раздали. И только тогда я заметил, что хлеб делят везде одинаково. В палате стоял галдеж. Отовсюду слышалось «кому?».
Способ дележки довольно странный, но справедливый. Таким он и остался в плену.
К тому времени я уже наголодался и научился ценить крошки хлеба. Дневной рацион я проглотил не заметив. Ненасытный аппетит вечно голодного человека стал преследовать меня повсюду. Даже спустя длительное время после плена, когда пищи стало более чем достаточно, я ловил себя на том, что, о чем бы я ни думал, мысли постоянно возвращались к еде.
Однообразные, серые, ничем не занятые, потянулись дни плена. Они повторялись, похожие на доски в почерневшем от дождей заборе.
По утрам трупоносы убирали умерших за ночь, посыпали пол удушливой хлоркой. Население госпиталя приступало к единственно полезному занятию: уничтожению вшей. Это тянулось до раздачи баланды. За битьем паразитов делились житейской мудростью, «травили» — врали, жестоко спорили, нередко — до драки.
Потом раздавали еду. Этот момент носил характер некоторой всеобщей приподнятости. Оживление сменялось полудремотным отупением, и оно продолжалось уже до утра. Впереди ничего хорошего не ждало. До следующей баланды — сутки.
На третий день нашей жизни в госпитале пришел Андрей Николаевич.
— Доктор, дорогой! — бросился к нему Олег. — Какими судьбами?
Они обнялись крепко, по-родственному, будто не виделись очень долго.
— Ну-с, ребятки, рассказывайте, как жизнь.
— А как у вас?
Доктора перевели из карантина на работу в госпиталь. С прибытием новых партий пленных лазаретный штат пополнялся людьми взамен погибших зимой от тифа.
Прошло недели три. Рана моя затянулась. Рука Олега зажила. По целым дням мы грелись под солнцем на травянистом дворе за лазаретом.
Однажды утром к нам подсел Андрей Николаевич. Чем-то обеспокоенный, он хмурился, молча жевал губами. Мы насторожились.
— Ну, в общем вот что, друзья. Пожили — хватит. Надо и честь знать. Валяйте строить новый порядок.
— Выписываете, Андрей Николаевич? — Олег поднялся.
— Выпи-и-исываете! — передразнил доктор. — Да что я здесь, хозяин? Завтра шеф будет лазить с обходом. Этому ученому троглодиту люди нравятся только мертвые. Ваши физиономии еще не созрели до восковой бледности. Пойдете в карантин, а там уж как бог восхочет.
— Н-нда-а, — невесело протянул Олег. — Жалко.
— Жалко, Олег, у пчелки. Баланда везде одинакова. Черт с ним, с госпиталем. Топайте прочь от него и не попадайте больше. Невеселое это место.
— А вы, Андрей Николаевич?
— Ну, что ж я? Мое место именно здесь.
День прошел вяло, как на похоронах. Прощаясь, доктор сунул Олегу буханочку лагерного хлеба, бодро сказал:
— Ничего, ребята. Главное — берегите себя. Плен завтра не кончится, еще увидимся.
Глаза его были очень грустны, выдавали отнюдь не бодрые мысли.
Карантинных на работу не брали. Чуть свет выгоняли из казармы во двор, по нескольку часов держали в строю на поверке. До баланды тянулась сонная одурь на солнцепеке. Перед вечером еще раз строили на поверку и, наконец, загоняли в вонючий клоповник, где даже воздух, казалось, кишел паразитами.
К нам присоединились еще двое. Один из них — низенький крепыш со светлыми вьющимися волосами и аккуратно подрубленной квадратной бородкой. Острые голубые глаза прощупывали собеседника, как бы спрашивая: «А что там у тебя глубже, в душе?» Это Василий Васильевич Гуров. Родом он из Сибири, по профессии инженер-радист.
Второй — летчик-истребитель Григорий Адамов. Это крупный медвежеватый парень с чубом, постоянно спадающим на глаза. По скулам и подбородку, опоясывая лицо, протянулся широкий багровый рубец недавно поджившего ожога. В беседах он больше молчал, в споры почти не вступал, но если говорил, то под каждый довод старался подвести увесистый аргумент.
