Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие
Библиотекарь — худенькая девочка с боязливыми глазами и с острым веснушчатым носиком — сидела в своем уголке не шевелясь, словно мышка. И когда профессор попросил позвать Криницкого, она подхватилась, как бабочка, и бесшумно вылетела из библиотеки. Через минуту появился Гордей Михайлович.
— Гордей, дорогой мой, закажи Киев. Возможно, уже появилась эта добрая душа. Хочу услышать ее голосок.
Криницкий, переговорив с коммутатором, передал телефонную трубку профессору, а сам отошел в сторону.
— Это ты, Евгения Павловна? Здравствуй, милая! Ну, наверное, меня не так трудно узнать. Ну, ну, без патетики! Вспомнил и позвонил. Сколько мы не виделись? Десять лет? Ты не ошибаешься? Ай-яй-яй! За такой срок можно состариться. Ну, рассказывай о себе. Все, все, до ниточки, до ногтя. Ты теперь на даче? С друзьями? Жаль, что вынужден нарушить твое веселье.
Гордей наблюдал за Колокольниковым и удивлялся: внешне такой большой, громоздкий, тяжелый, вдруг изменился, даже, кажется, помолодел, стоял и пружинисто поднимался и опускался на носках ботинок, с легкостью смеялся, удивлялся, восхищался, словно влюбленный, восторженный молодой мужчина.
— Да, конечно, я рад за тебя. Книга? О! Пришли, пришли, прочитаю. Ну, что за вопрос? И ты мне помоги. Не понял, что тут странного? Да, прошу помощи. Видишь ли, в Зеленоборском госпитале для инвалидов войны есть у меня человечек. Занятнейший человек, друг моего сына. Бывший капитан-пулеметчик. Так вот, я за ним наблюдаю уже лет пятнадцать, если не больше. А помочь не могу. У него ранение было. Ну, вроде пустячное — осколками ногу отхватило и тело посекло. Но главное не в этом… Мне показалось, что тут нужна твоя консультация. Ты еще занимаешься парапсихологией, гомеопатией и прочими изысканиями? Да ты не обижайся, милая моя, я ведь советуюсь с тобой. Ну и ладно! Да, я считаю, что здесь важно создать гармонию в лечении и твоя чувственная сторона дела помогла бы, наверное. Все испробовали. А может, придумаешь клин, чтобы вышибить клин? И запомни, дорогая, за этого капитана, за Оленича Андрея Петровича, буду тебе вовек благодарен!.. Алло, алло! Ты что, онемела? Женя, Женя! Где ты? Алло, алло! Куда ты пропала? Ага, ну, наконец! Что с тобой? У тебя голос изменился. Да, Оленич Андрей Петрович! Конечно, жив. Иначе зачем бы я был здесь? Невероятно! Ты меня потрясла. Погоди минутку… Профессор прикрыл ладонью телефонную трубку и позвал Криницкого: — Гордей, иди-ка сюда. Тут, брат, сенсация: бывший военфельдшер знала Оленича на фронте, вместе с ним воевала. Послушай, что она говорит…
— Знаете, Данила Романович, — продолжала Женя взволнованно, — у меня такое чувство радости от того, что он жив, — выразить не могу… Скажите, он женат?
— Ну, что ты, что ты, милая! Какая женитьба? Он сам и слышать не хочет об этом.
— Ему нужно кого-то любить, Данила Романович. Ему нужна женщина, чтобы он думал о ней, заботился, чтобы она приносила ему радость. Вот что ему нужно. И обязательно покинуть госпиталь. Не надо, чтобы на его глазах умирали его боевые товарищи и по оружию, и по несчастью.
— Вот дельная мысль! Я сам вчера подумал: надо нашему Андрею на свежий воздух!
— Есть одно уютное и тихое местечко. Это берег Черного моря в херсонских степях. Отличные места!
— Спасибо тебе, ясная душа! Надо бы к тебе заскочить, проведать. Но сейчас некогда: Европа ждет не дождется меня! — И Колокольников звонко, по-молодому засмеялся, довольный своим каламбуром. — Расскажи мне лучше о тогдашнем ранении.
— Нет!.. Я не могу. Потом… Не могу!
После телефонного разговора Данила Романович уверенно заговорил с Гордеем и Людмилой о поездке Оленича к морю на местожительство.
— Месяц подержите на усиленном питании и с уходом на высшем уровне, а там — под солнце, в морские ванны, в степь — под вольные ветры.
4
Наконец-то он может свободно вздохнуть и начать более спокойную жизнь: главных свидетелей нет в живых! И капитан Истомин не скажет, кто его прострелил, и старший лейтенант Оленич уже не опознает Феногена Сергеевича Крыжа. Гуляй, душа! Открывается жизненный простор. Теперь никто в мире не сможет заглянуть в его прошлое, где и убийство капитана Истомина, и веселая работенка в карательном отряде Хензеля. Там было много такого, что даже самому вспомнить жутко. …Звенящий от мороза новогодний рассвет и изнасилованная, в окровавленной рубашонке Оксана. Он помнит, как поскрипывал снег под ее босыми ногами. Он не хотел Оксану и ее мать расстреливать, но они — свидетели. Красная Армия уже двигалась на запад, приближалась расплата. Или те три комсомолки! Над ними надругались многие каратели, но он-то был первым! Сладка комсомольская невинность. Потом утопил их в болоте, чтобы и следов не осталось. И тридцать семь еврейских семейств тоже потонули без следа. Все в прошлом, все забыто.
Пробил его звездный час! Можно извлечь из тайников сокровища, изъятые у врагов третьего рейха и спрятанные в надежных местах. Но забрать их не так просто потому, что «надежные места» именно там, где он проводил свои акции в сорок втором — сорок третьем. Есть один лишь безопасный способ — привлечь сыночка Эдика. Натура у него подходящая: жаден до денег и женщин. Хотя и с гонором — хочет стать сильным человеком, да еще чтобы и рук не замарать. Ну, запачкать белые ручки можно поспособствовать. Это не трудно.
Детство его оказалось кратким, как северное лето, без особых радостей и забав. Единственное развлечение, которому его научила мать-спекулянтка, — это чью-то сеть в лимане вытрусить в свой мешок и продать рыбку или чужих кроликов сдать в заготконтору. Рано понял силу денег. Мать как-то намекнула, что заработки Эдика — слезы, а не богатство. Настоящие деньги только у отца. Недолго раздумывал парень над этой проблемой: как только получил паспорт, так подался в город, к отцу.
Приезд сына обескуражил Крыжа, он откровенно высказал свое недовольство, но Эдик только скалил зубы да приговаривал:
— Перебьешься, старик.
Крыж снимал квартиру у молодой вдовы Зои Васильевны. Женщина работала лаборанткой в большом фотоателье в центре города. Зарабатывала она не очень, но жила на широкую ногу, и Эдик сразу сообразил, что и откуда берется: настоящим хозяином здесь был отец. И как старик ни пытался отправить сына назад в село, к матери, — не вышло.
— Не тратьте, батько, сылы! — осклабился сын. — Мне здесь совсем неплохо. В деревне хуже. Чего же я буду менять хорошее на плохое? Ты вот поменял старуху на молодуху…
Но Крыж был человек жестокий и властный, умел добиваться своего. И выдворил бы Эдика в два счета, если бы тот не вспомнил подслушанный ночной разговор между отцом и матерью.
«Как тать ночами являешься… Совсем бы уж не приезжал».
«Тебе не все ли равно — днем я бываю или ночью?»
«Мне… Что мне? Сын у тебя растет. В селе не верят, что ты был в партизанах. Подначивают меня: «Что-то не видать твоего «партизана»! Будто бы и шутят, а мне горько. Да и все брехня, а она же не вечная».
«Поменьше мели языком, не вскроется».
И Эдуард решил намекнуть драгоценному родителю. Когда Зои Васильевны не было дома и Крыж с Эдиком обедали, сын сказал:
— Я отделюсь от тебя. Ты заплати за квартиру вперед за год. Ну и мне подкинь для приличного существования. Я не буду тебе мешать — наслаждайся жизнью.
— А ты уверен, что я выверну перед тобой карманы?
— Не надо выворачивать. Поделись со мною. Знаю, тебе останется с лихвой — прокормишь и Зою, и других.
— Почему ты думаешь, что у меня столько денег?
— Я помню твой разговор с мамой ночью, во время твоего последнего приезда. Да и она кое-чего добавила и разъяснила мне. Ну и потом, тебе нет расчета ссориться со своим родным сыном. Подам в суд, скажу — отец выгнал из дому и оставил без средств к существованию…
— И ты думаешь, суд заставит меня раскошелиться?
— Нет, на это я не рассчитываю. Просто ты уже ничего не сможешь.
— Ах, ты ж, негодяй! Какой подлец!
— Отец, я — твой сын.
Поражение смотрел Крыж на Эдика, потом засмеялся и сказал:
— Да, конечно…
И с той поры жизнь Эдика покатилась как по маслу. Уже через неделю Зоя Васильевна устроила его учеником фотографа. И странно: фотография загипнотизировала его. Приходил он на работу к восьми и затем оставался работать допоздна, изучая производство в фотохимлаборатории. Вскоре мастера стали его подхваливать — то он подсказал очень выгодный ракурс, то придумал прекрасную экспозицию, то изобрел двойную подсветку снизу, то овладел тонкой ретушью. Мастера стали помогать ему, делиться секретами. Руководство направило Эдика Придатько на шестимесячные курсы, возвратился парень уже мастером со средним разрядом, чуть позже стал в ателье сменным мастером. И он начал «искать себя». Его привлекала работа над портретом, очень волновала тема позы. Поза, отвечающая внешнему виду и характеру клиента, это было открытие. А тут еще и счастливый случай подвернулся.
