Пётр Андреев - Повесть о моем друге
— Всем — не всем, — рассудительно сказал Сергей, — а тем, кто заслужил — надо бы и послать.
— А мы заслужили?
— Не знаю, — ответил Сергей. — В чем-то — да: пионерии служим, комсомолу помогаем, учимся на «хорошо» и «отлично».
— С чего ты решился-то, Серега?
А он не мог тогда объяснить, что толкнуло его, тайком от всех нас, сочинить столь важное письмо, переписать два раза без помарок каллиграфическим почерком, заклеить конверт и вывести адрес наркома. Может быть, слово «Москва» — таинственное и манящее — на табличках скорого варшавского, пробегавшего мимо нашего города… Может быть, уже звучавшие в ту пору из черных чудо-радиотарелок прекрасные слова: «Внимание! Говорит Москва!»
— А ты, — спросил я, — с кем-нибудь посоветовался? Разрешения спросил?
— В том-то и дело, что нет, — вздохнул Сергей. — Спросишь — никто и не разрешит наркому писать.
— И Николаю не сказал? — тихо спросил я.
— Нет.
Я со страхом поглядел на друга. Это уж было вовсе ни с чем несообразно — такое совершить, написать в Москву, не посоветовавшись с Николаем — самим Колей Крустинсоном, вожаком нашей комсомольской ячейки, — явный анархо-синдикалистский уклон.
— Ну и нагорит же тебе, Серега! — сказал я.
— Нагорит, — согласился Сергей, — только если что и берет города — так это храбрость, Петруха.
…Через две недели Николай Крустинсон за руку притащил Сергея к Матвею Афанасьевичу Анищенко, секретарю партбюро депо.
— Подожди здесь, — сказал Крустинсон и протиснулся в дверь крохотной дежурки, увешанной плакатами. Сергей из-за плеча Крустинсона заглянул в комнату.
За большим столом — на нем красовались четыре буквы: НКПС, — положив на стол огромные руки, поросшие черной шерстью, с навсегда въевшимися следами угольной пыли, мазута и металлической стружки, сидел человек в путейской тужурке.
Ворот замасленной тужурки был распахнут. Разлетавшийся пшеничный чуб то и дело сползал на лоб, и тогда человек, сидевший за столом, взматывал головой, словно норовистый конь, водружая чуб на место.
Каким ветром занесло в гражданскую войну донского красного казака из Первой Конной Матвея Анищенко в белорусский городок, в депо, где после недавней разрухи вдруг загудели, застучали могучими поршнями железные кони — паровозы…
— Привел? — не поднимаясь из-за стола, спросил Анищенко.
— В коридоре дожидается.
— Давай сюда писателя.
Сергей вошел в комнатку и неожиданно — то ли по выражению глаз Анищенко, то ли еще по чему-то — понял, что случилось нечто необыкновенное.
— Надо бы тебя, писателя, выдрать, — сурово начал Анищенко и вдруг не удержался: — Ну, учудил…
Крустинсон смотрел в окно и кусал губы, стараясь сохранить серьезность.
— Ладно. Стружку мы с тебя снимем, — пообещал Анищенко и подошел к металлическому ящику. Он повернул два раза ручку, дверца ящика мягко подалась, и Анищенко достал из сейфа пакет с сургучовыми печатями, печатным штампом и какой-то ярко-красной бумагой, пришпиленной к конверту.
— На, держи. Тебе — лично от наркома.
Сергей не выдержал — всхлипнул.
— Ты с какого года? — вдруг спросил Анищенко.
— Девятьсот двенадцатого.
— А на вид взрослый мужик, — покачал головой секретарь партбюро. — Что ж ты, дорогой товарищ, партизанщиной занимаешься?..
— Я не партизанщиной. Я инициативой.
— В общем, так, — пробасил Анищенко. — За то, что поперек батьки лезешь в пекло, выдрать бы надо. А за инициативу Хвалю…
…И вот в июле 1926 года под руководством нашего четырнадцатилетнего вожатого Сергея Антонова, с котомками за плечами, в которых хранились харчи, собранные родителями, в вагоне, специально вымытом и обильно опрысканном карболкой, мы вечером отправились, провожаемые взрослыми и детьми, в далекую и неизвестную Москву по бесплатному литеру от наркома.
Прибыли мы на Белорусский вокзал. Никем, конечно, не встреченные, растерянно топтались на шумящем, бурливом перроне, оглушенные громадным городом.
Чтобы как-то исправить положение, Сергей (все мы понимали, что он должен был предупредить Москву о нашем приезде) громовым голосом закричал: «Делегация пионеров Белоруссии, по два в ряд становись!» И как-то тише стало на перроне; люди, расступаясь, дали нам место, и мы под бой барабана, подняв высоко знамя, врученное накануне нашим парторгом Анищенко, направились на площадь.
В то время налево от вокзала стояла триумфальная арка в честь победы над Наполеоном (ныне она восстановлена на Кутузовском проспекте). На площади, гомонливо переругиваясь, толпились легковые и грузовые извозчики, пронзительно звонил переполненный трамвай, и посреди всего этого оглушающего гама и шума стоял милиционер-регулировщик, который, увидев, что прямо к нему направляется колонна пионеров, остановил движение, что наполнило наши сердца гордостью и сознанием собственной значимости.
Сергей, отдав пионерский салют, поздоровался с милиционером и спросил тоном, не терпящим возражения:
— Объясните, пожалуйста, где здесь у вас располагается Московский комсомол?
Милиционер, улыбнувшись, ответил:
— Краснопресненский райком направо, рядом с Большой Грузинской.
Сергей на ходу решил исправить свою ошибку и срочно искать спасения и помощи у московских комсомольцев. (Эта быстрая его смышленость никогда не имела в первооснове желания получить личное благо. Думаю, окажись он один в столице, не чувствуя ответственности за нас, своих сверстников-пионеров, — растерялся бы, как любой мальчишка на его месте. Но д о л г дал ему силу и мужество. Это тоже было чертой его характера, и он пронес ее сквозь все жизненные испытания.)
Через несколько минут мы были у здания райкома комсомола.
Выстроив свою «полсотню» перед окнами, Сергей приказал сначала бить посильнее в барабан, а потом запеть громче нашу любимую: «Ах, картошка, объеденье, пионеров идеал», а сам тем временем скрылся за дверями.
Никто из нас не знал, с кем и о чем говорил Сергей, но когда мы уже осипли, продолжая петь минут двадцать, он появился в сопровождении двух комсомольцев — райком прикомандировал их к нам на все время нашего гостевания в Москве. Один из них работал в райкоме, а второй, веснушчатый паренек с неизменной улыбкой, был комсомольцем-активистом из соседнего железнодорожного депо, случайно оказавшимся в это время в райкоме. (Живы ли эти товарищи? Может, вспомнят, отзовутся?)
На наше счастье, уже наступили каникулы, и по звонку из райкома нас разместили в школе неподалеку.
Девочкам-пионеркам предоставили класс с полным комплектом парт, которые девочки кое-как приспособили под «кровати»; нам, мальчишкам, в другом углу коридора — такое же помещение, только без парт.
Расположившись на полу, мы начали устраиваться на ночлег. Подушками служили наши котомки, а вместо простыней Сергей приволок груду старых газет.
Скоро появилась тетя Глаша, которая представилась нам за «главную здесь» (потом выяснилось, что она была сторожихой школы). Узнав, что мы из Белоруссии, аж всплеснула руками.
— Деточки мои родненькие, да вы же мои земляки!
Оказалось, что лет двадцать тому назад какая-то помещица привезла ее в Москву в качестве домашней прислуги, здесь после Октября она вышла замуж за мастерового и с тех пор проживает в Москве. Все это она поведала залпом и тут же начала расспрашивать, «а как там у нас, в Белоруссии», и хотя мы были совсем из другой области, обстоятельно отвечали на все ее вопросы.
Сергей посмеивался, слушая наши ответы, и обсуждал с комсомольцами, что можно посмотреть в Москве за неделю — по расчетам наших родителей, на это время должно было хватить у нас продуктов.
Программа нашего пребывания в Москве по настоянию Сергея была составлена «оптимально». В день мы посещали по нескольку музеев, встречались с московскими пионерами, побывали на крупном в те времена заводе АМО.
Прежние полукустарные автомобильные мастерские, основанные до революции миллионерами Рябушинскими, менее чем за девять лет, прошедших после Великого Октября, превратились в современное, по тогдашним, естественно, условиям, предприятие. С конвейера завода сходили первые советские грузовые автомобили АМО-Ф15. И хотя на этой «полуторке», как ее потом любовно называли в народе, стоял двигатель всего в 36 лошадиных сил (сейчас «Запорожец» имеет больше), грузовики АМО очень во многом помогли тогда нашему народному хозяйству. Они ведь, по существу, положили начало широкой автомобилизации необъятной страны.
1926 год был отмечен особой датой в истории завода АМО. Его директором стал бывший слесарь-путиловец коммунист Иван Алексеевич Лихачев — человек большой инициативы, кипучей энергии, волевой руководитель большевистской закалки. Лихачев навсегда вошел в историю прежнего завода. АМО — ныне завод имени Лихачева, ЗИЛ. (Многие, видимо, смотрели фильм «Директор». Так вот прототипом его главного героя был Иван Алексеевич.)
