Борис Бурлак - Ветры славы
И вот наконец открылся он — долгожданный простор, который на военном языке называется оперативным. Особенно любят наслаждаться этим простором танкисты: как вырвались с тесного, до отказа забитого войсками Кицканского плацдарма, так и помчались без остановок по тылам противника, широко описывая заданные дуги будущего кольца. Они, наверное, уже соединились где-нибудь за Кишиневом.
Оперативный простор Бессарабии — в награду и пехоте за бесконечные земляные работы на днестровских пятачках. Пожалуй, сегодня она и вздремнет немного после бессонных ночей прорыва, а завтра уже другими глазами осмотрится вокруг, с ребячьей наивностью удивляясь, как прекрасен мир без артналетов и бомбежек. А если еще вслед за оперативным простором последует и оперативная пауза недельки на две-три, тогда и вовсе отдохнет, подтянется пехота и будет готова горы сдвинуть.
Мехтиев подумал о Балканах: видно, в самом деле придется побывать даже там, где сражались герои Шипки. Ему сейчас весь путь дивизии — от Кавказа, вокруг Черного моря, до Молдавии — показался стократ ускоренным повторением пути, пройденного Россией за века: не было тут ни одной версты, которую обошла бы стороной слава нашего оружия…
Зной заметно ослабевал, и люди приободрились. Нужно было сделать привал, накормить солдат обедом и ужином одновременно, а потом, по холодку, двигаться дальше. Конечно, жаль, что соприкосновение с противником утрачено. Ну да завтра, может послезавтра, немцам вовсе некуда будет отходить.
Пока солдаты подкреплялись чем бог послал, Мехтиев разрешил себе уснуть на часок, иначе не выдержать до утра. Он оставил за себя замполита майора Манафова и прилег около машины, прямо на землю, еще теплую после дневной жары. На войне у него выработался надежный рефлекс: стоит положить голову на что угодно, как сон тотчас вступал в свои права.
И сейчас Бахыш уснул сразу, однако не провалился, как обычно, в самую глубь забытья, а чудом оказался на боевом коне — там, на Кавказе, во время контрнаступления сорок третьего года. Это был первый мощный бросок на левом фланге всего стратегического фронта. Бахыш то видел памятную рукопашную схватку с немцами в траншее под хутором Галюгаевским, где и получил боевое крещение; то вдруг высвечивала память Терек, освобожденный Моздок; а то припоминалась другая рукопашная — в станице Лабинской, куда он ночью пробрался со своими разведчиками, чтобы захватить «языка» или документы (командованию важно было знать направление отхода противника). Дерзкая вылазка в Лабинскую едва не стоила ему жизни — недаром он был награжден — первым в дивизии — орденом Красного Знамени… А дальше плыли, плыли и терялись на горизонте, одна за другой, казачьи станицы, хутора среди залитых вешними водами плодородных полей юга. И так вплоть до Краснодара, в котором завершился для его полка тот весенний форсированный марш-бросок… Потом Бахыш увидел другой оперативный простор — от Харькова до самого Днепра. Если на Северном Кавказе не раз доводилось идти по колено в ледяной воде, то левобережная Украина горько посыпала пути-дороги летучим пеплом горящих деревень. По вечерам зарева пожаров соединялись на западе в сплошную огненную реку, вышедшую из берегов, и где-то за этой небесной рекой текла земная огненная река — Днепр, которую надо было форсировать с помощью так называемых подручных средств. Немцы откатывались поспешно, не пытаясь задержаться и на выгодных для обороны рубежах. Они торопились укрыться за «днепровским валом», чтобы перезимовать там, собраться с силами… Еще на марше он, Мехтиев, временно командовавший полком, вернулся к своим прямым обязанностям начальника штаба, а полк принял майор Бондаренко, гордость всей дивизии. Никто из них не думал-не гадал, что трогательная мужская дружба двух фронтовиков была определена и пространственными гранями — от Днепра до Южного Буга… О, этот Буг часто снился теперь Бахышу! Но он старался не останавливаться подолгу на его скалистых берегах, чтобы не бередить свежую рану, и если думал наяву о гибели Ивана Бондаренко, то разве лишь в те дни, когда у него самого дела складывались вовсе худо, когда события на участке какого-нибудь батальона или даже всего полка внезапно принимали опасный характер. Тогда Бахыш обращался мысленно за советом к своему предшественнику… А сейчас, под живым впечатлением первого дня преследования немцев в Бессарабии, ему виделся во сне тот мартовский бросок по непролазной степи правобережной Украины, где он с Иваном Антоновичем месил грязь на пути к Бугу, слушая рассказы командира о его родном Николаеве, до которого оставалось рукой подать. Нет, никто из них не догадывался, что они проходят вместе последние километры, что вот-вот суждено им расстаться навечно…
Бахыш очнулся, с минуту недоуменно смотрел в вечернее небо, которое нынче ничто не подсвечивало: ни дежурные немецкие ракеты, ни дальние пожары в тылу противника, ни елочные гирлянды трассирующих пуль. Как-то не верилось в такую благодать в вышине, когда действительно звезда с звездою говорит.
Бахыш бодро вскочил на ноги и столкнулся лицом к лицу со своим замполитом.
— Что же вы меня не разбудили?
— Собирался было…
Мехтиев с укором качнул головой, однако ничего больше не сказал Манафову. Замполит был старше, значительно старше его, суховат характером, себе на уме, и мало годился в комиссары.
Через четверть часа полк начал вытягиваться на большак. Мехтиев стоял на обочине, пропуская мимо длинную автомобильную колонну, в которой он заметил и несколько трофейных легковиков, в том числе даже «оппель-адмирал», недовольно ухмыльнулся: «Цыганы шумною толпою по Бессарабии кочуют». Благо, что не видят ни комдив, ни комкор, ни командарм. Особо не хотелось, чтобы этот «цыганский табор» увидел командир корпуса генерал Шкодунович, который относился к нему, Мехтиеву, по-отечески… Однако не бегом же догонять немцев, которых не видно и не слышно с самого обеда. Кстати, по всему чувствовалось, что кто-то уже прошел по этой дороге вслед за противником. Неужели это подвижные отряды соседнего корпуса, опять вырвавшись вперед, прихватили часть полосы дивизии?.. Такая мысль не давала теперь покоя Бахышу: он не любил тащиться позади всех.
Он повел свой полк на предельной скорости, приказав шоферам включить полный свет, все фары и подфарники, от которых уже успели отвыкнуть.
Только ветер шумел в ушах. Только покалывало глаза от веселой игры огней на крутых поворотах.
Кажется, первая такая лунная ночка — без тарахтения разведчиков в небе, без ночных бомбардировщиков, без орудийных сполохов на горизонте.
* * *В дни прорыва немецкой обороны на Днестре внимание Толбухина так или иначе, а рассредоточивалось по всему Третьему Украинскому фронту, да еще надо было непременно знать, как идут дела у Малиновского — на Втором Украинском. Но, когда танковые соединения двух фронтов вырвались на оперативный простор, внимание командующих Толбухина и Малиновского на какое-то время переместилось в глубокий тыл противника, где должно было замкнуться главное кольцо окружения.
Конечно, в битве такого размаха не обошлось без ошибок — нескольким десяткам тысяч немцев удалось-таки переправиться на западный берег Прута и ударить по тылам Второго Украинского фронта, но вскоре они и там были разгромлены.
Теперь же, когда танковое кольцо замкнулось прочно, генерал Толбухин всецело сосредоточился на том, как ведут преследование противника его общевойсковые армии: 5-я ударная наступала с севера на юг, 57-я шла строго на запад, 37-я развивала наступление с юга на север, а 46-я действовала в южном направлении за плечами 37-й. Естественно, что вся окруженная группировка немцев начала дробиться на отдельные «блуждающие котлы» — по мере успешного продвижения четырех толбухинских армий.
Однако наметанный глаз Федора Ивановича все чаще останавливался на прямой стреле, которой было отмечено на рабочей карте командующего оперативное направление 57-й армии. И не потому, что он когда-то командовал ею под Сталинградом, где была окружена 6-я немецкая армия Паулюса, — хотя и об этом было приятно вспомнить. Сейчас его пристрастие к 57-й объяснялось тем, что она выходила кратчайшим путем на окруженную с запада, морально подавленную и теряющую управление войсками, ту самую 6-ю армию, вернее уже третий состав ее — после второго оглушительного поражения на Днепре.
Может, потому и был так оживлен сегодня Толбухин, наблюдая за преследованием, хотя обычно отличался завидной выдержкой и раздумчивой медлительностью, будто позаимствованной у самого Кутузова.
Толбухин звонил сам командарму 57-й генералу Гагену, зная, впрочем, что Николай Александрович не нуждается ни в каком поторапливании. Лучше всех, пожалуй, угадывал настроение командующего генерал-полковник Бирюзов, начальник штаба фронта. Он был в курсе буквально всего потока событий и несколько раз в день докладывал генералу армии о продвижении отдельных корпусов, даже дивизий 57-й. Как все бесхитростные люди, Федор Иванович не замечал невинного лукавства в молодых ясных глазах Бирюзова, которому хотелось лишний раз доставить удовольствие командующему, тем более что тому нездоровилось.
