Игорь Неверли - Парень из Сальских степей
Он был очень молоденький и чистенький. И кабинет у него был блестящий и чистенький. От комнат пахло свежей краской, а от начальника — свежим назначением.
Такие хуже всего: из всякого вздора делают великое дело, допрашивают долго, мелочно, по всем правилам, потом пишут, пишут, пишут… тупым пером по живому человеку, без всякой анестезии!
Но этот вовсе не горел желанием писать. Он тут же отослал болтливых железнодорожников:
— Ладно, ладно… разберусь и все улажу. Можете идти.
Он взглянул на меня (глаза у него были смеющиеся, чуть-чуть озорные) — и сердито закричал:
— Ты что же, каналья этакая, в обеденное время вздумал самоубийства устраивать? Чтобы милиция на голодный желудок протоколы писала? Дураков нет! Алешка! — обратился он к караульному, — обед мне! И этому пассажиру тоже! Быстро! Времени нет, он сейчас уезжает.
Алешка принес две миски щей и две тарелки поджаренной гречневой каши. От одного запаха этой еды голова могла кругом пойти!
— Съешь еще миску? Тебя дальняя дорога ждет, надо заправиться.
Я съел второй обед.
— Ну, теперь говори.
— Что мне говорить?
— А мне все равно что. Дело твое. Можешь соврать, можешь правду сказать. Если собираешься заливать, тогда валяй квалифицированно, по всей форме, у меня тут в шкафу двадцать три формы имеются, уже отпечатаны на машинке. Первая форма: «Отца убили, мать потерял, слышал, что она в Киеве, еду в Киев, чтоб ее найти». Второй образец: «Отец — губернатор, мать — графиня, сбежали за границу, веселятся в Париже, а я остался за грехи предков расплачиваться, хочу работать для народа». Третий: «Родителей не помню, воспитывался в приюте, было голодно, холодно, я сбежал и теперь вот мыкаюсь» (здесь ты должен назвать какой-нибудь такой приют, какого уже нет, потому что иначе влипнешь). Четвертый: «Ничего не помню — потеря памяти — недоразвитый…»
Он продолжал перечислять, а у меня даже дух захватило: этот человек знал все хитрости, все увертки, всю жизнь беспризорных!
— Ну, теперь выбирай: по какому образцу будешь давать показания? Я сразу впишу имя, фамилию, потом «образец №…». И дело сделано! Жалко времени. Есть дела поважнее.
— Я скажу правду.
— Хм, это хуже. Для правды образца нет. Здесь только совесть должна быть.
— У меня есть совесть. Я вам расскажу все.
И я, ничего не скрывая, не щадя себя, принялся рассказывать. Для меня было ясно: если и этот не поверит, не поможет, тогда я навсегда останусь беспризорным, буду жалким, опустившимся человеком, кандидатом в преступники.
Задумался начальник милиции. Закурил папиросу.
— Та-ак… действительно, история новая. Такой у меня в шкафу нет. Одно из двух: или я «образец № 24» нашел, или порядочного человека. Погоди… Ты говоришь, что отец тебя по лицу ударил, из дома выгнал, не хотел в школу послать… За такие вещи он наказанию подлежит. Как его зовут, где он живет?
— Не скажу.
— Почему?
— Ведь он все-таки отец. Да и не хочу, чтобы в станице узнали, что я стал бродягой.
— Понимаю. Я бы тоже не захотел таких вещей на свет вытаскивать… Ну, да есть еще один выход.
Он вырвал из блокнота два листка и начал писать.
— Получай одну бумажку. Пойдешь с ней к начальнику станции и получишь билет до Ростова. Держи вторую. Обратишься с ней в Ростове по указанному адресу, спросишь руководительницу Нину Петровну. Попадешь в большой, организованный коллектив и начнешь новую жизнь. 27 мая в этом замечательном доме состоится праздник: восьмая годовщина со дня открытия дома. Съедутся все бывшие воспитанники. Тогда и встретимся. Потому что я тоже воспитанник этого дома…
Замечательный отрывок из энциклопедии
Встретились мы действительно через восемь месяцев, 27 мая, в годовщину основания детдома. Гаврилов (так звали начальника милиции) приехал с очень высокой и очень серьезной девушкой.
— Невесту привез, — объявил он, пожимая руку Нине Петровне. — Отдаю под наблюдение: будет мне хорошей женой или нет?
— А что же ты не задумаешься, хорошим ли ты для нее мужем будешь? Погоди, Костя, я ей сейчас на все глаза открою, расскажу, что ты за гусь…
И Нина Петровна потащила девушку за собой, а я отправился с Гавриловым.
Я показывал ему спальни мальчиков и девочек, столовую, читальню, комнаты для занятий, клуб, залы. А он смотрел, что изменилось с «его времен» в этом большом трехэтажном доме.
Проходя по пустым механическим мастерским, мы увидели, что у электросварки возится крепкий, черный, как жук, паренек, в защитных очках, в кожаном фартуке, весь в брызгах сверкающих искр.
— Это — Ленька, — тихо сказал я. — Помните, тот самый, что в одесских катакомбах парня зарезал? Вместо него меня тогда посадили. Я вам рассказывал…
— А зачем он в праздник работает?
— Потому что хочет до вечера свой подарок Нине Петровне закончить — настольную лампу.
После общего обеда в саду, на открытой сцене, состоялось представление нашего театрального кружка. Потом все пошли в зал осматривать выставку наших работ.
Вечером высоко над крышей вспыхнули разноцветные бенгальские огни (сюрприз «Треста пиротехников»: Жоры, Яши и Худельца). Из хаоса звезд и молний в конце концов выплыло и запылало огромное, ослепительное сердце. Это было великолепно и всем понятно: вот пылает большое сердце маленькой седой женщины. Все посмотрели на Нину Петровну.
Надо ли говорить тебе, приятель, сколько сердечных слов было произнесено в тот майский вечер? Сколько было забав, сюрпризов, шуток? Какой радостью звенел весь дом?
Лишь под утро я добрался до постели, ошеломленный, переполненный счастьем. Я пытался подытожить, собрать воедино все, что узнал и пережил в этом доме. Но в голове была путаница. Я знал только то, что живу здесь всего восемь месяцев и уже три месяца учусь в средней школе. Я переросток — мне шестнадцать лет. На будущий год надо пройти два класса, и тогда, через два года, я пойду в институт.
Я стану врачом, знаменитым ученым, объявлю безжалостную войну смерти. Где бы она ни появилась — призрак ее померкнет предо мною…
В энциклопедии обо мне напишут:
«Владимир Лукич Дергачев — это такой же ученый, как Павлов, Менделеев, Пастер. Он родился в захудалой станице, в Сальских степях. Детство его было мрачным. Непонятый окружающей средой, он боролся за право учиться. Однажды отец ударил его по лицу. Самолюбивый мальчик не вынес этого оскорбления и бежал из дома».
* * *Действительно ли всегда все шло так гладко? Без тревог и неудач?
разумеется, нет. Но до чего же не хочется именно здесь, сейчас воссоздавать мрачные картины человеческой подлости, вспоминать собственные ошибки и неудачи.
Когда день угнетает и калечит, ночь несет успокоение. Память воскрешает былую радость, минувшая жизнь возвращается, как длинная излучающая свет волна. Тебе ведь тоже, наверное, часто снится молодая зелень, детство, утро над водой, чья-то ласка, любимая улыбка? Ну вот, видишь… Наверное, существует какой-то закон психического равновесия, иначе здесь, в Майданеке, нельзя было бы выдержать и двух недель. Люди сошли бы с ума и, бросившись на электрическую проволоку, покончили бы с жизнью.
Прими же, товарищ, мой рассказ таким, каким он встает в воображении узника: картины не всегда гладкие, но более светлые, чем в жизни. Ищи рядом с ними тень, досказывай про себя, но не прерывай. Дай воспоминаниям плыть свободно…
Дымил-Ваныч и его феномены
Да ты дымишь, как Дымил-Ваныч! Я еще не говорил о нем? Это рассказ и о Леньке… Дай огня. Курить можно спокойно. Миллер не придет. Они все сегодня пьют в канцелярии, предчувствуя конец, глушат водкой страх.
Я упомянул о Леньке.
Как-то я уже говорил о нем: славный парень, веселый вор. Крал по нужде, скитался без нужды, от тоски по полноте жизни. Нынче здесь, завтра там, лишь бы сегодня не было то, что было вчера и так, как было вчера… Чертовски милый, он всюду вызывал симпатию. Благожелательность принималась им как должное. За услугу он платил услугой. Но стоило кому-нибудь наступить ему на мозоль, как он мстил обидчику холодно и расчетливо — до полного удовлетворения.
Во время нашей «Одессеи» — знаешь, там, в Одессе, — Ленька проявил необыкновенную изобретательность и находчивость. Его ценили за хорошую выдумку и великую солидарность. Это он в разгар драки с одесситами пырнул ножом того верзилу, что хотел кистенем размозжить Гришке голову.
Но только в тюрьме мы узнали, что у Леньки золотые руки.
Так сказал Кондрапуло. А Кондрапуло был высочайшим авторитетом и легендой среди взломщиков.
За двадцать пять лет своей уголовной карьеры он объехал весь мир. На его чемодане пестрели штемпели Чикаго и Бостона, Мадрида и Берлина. Старые воры дрожали перед этим маленьким, волосатым, обезьяноподобным греком. Они говорили, что он вскроет любую кассу, перехитрит любую полицию и всегда сбежит.
