Петр Смычагин - Горячая купель
Батов обернулся и уставился на ротного, словно не понимая его.
— Чего маячишь, говорю! Марш в укрытие!
Время не ждет, потому, быстро вскочив, новой перебежкой Батов скрылся от сердитых глаз ротного. Седых кричал еще что-то, но взводный уже не слышал его. Пули посвистывали в воздухе, ударяли по стволам и веткам, постоянно напоминая об опасности.
Если бы видел Батов, что делалось справа, на вилле, — понял бы бессмысленность своего путешествия.
Гитлеровцы, отвлеченные огнем пулеметчиков и автоматчиков, не заметили, как от правого фланга пулеметной роты отделился солдат с фаустпатроном в руках, сделал большой крюк по лесу, подобрался к вилле с северо-востока по совершенно безопасному месту и влез на каменный забор. С него — на какую-то постройку, крыша которой примыкала к главному зданию.
Солдат скрылся в слуховом окне, и через минуту внутри дома раздался взрыв. Из парадной двери, распахнутой настежь, вырвался язык пламени, из окон повалил желтоватый дым.
На минуту стрельба прекратилась. Гитлеровцы начали выскакивать из окон, будто выкуренные из норы лисы. Наши автоматчики с криком «ура» бросились к вилле, на ходу стреляя в удиравших немцев. А за ними подоспели пулеметчики.
— Не всех бейте! — взывал из окна верхнего этажа полковник штаба корпуса. — Живых, живых парочку давайте сюда!
Но едва ли кто-нибудь его слышал. Все смешалось в дыму и через каких-нибудь десять минут кончилось.
Батов, всунувшись в эту сутолоку около подъезда и выхватив пистолет, метался от одной группы борющихся к другой, вертелся в этом кипящем котле, не находя себе дела. Ему казалось, что, выстрелив, он может убить или ранить кого-нибудь из своих, Батова сжигал стыд за свою беспомощность в то время, когда другие сражались.
Глаза щипало едким дымом, они слезились. Туманная пленка то наплывала волной, то соскальзывала с глаз, и тогда все виделось контрастно, как при фотовспышке. Яркие косые лучи солнца прошивали белесый дым, рассеивались в нем и обливали проникающим светом.
Вдруг Батов заметил, как к нему от парадных дверей бросился долговязый фашист с оскаленными зубами и дикими глазами. Схватив автомат за ствол, как палку, гитлеровец занес его высоко над головой Батова. Тот даже расслышал свист воздуха от падающего автомата. И верно, это было бы последним его восприятием, но Бобров успел отбить приклад, и он лишь скользнул по плечу. Батов увидел длинную жилистую шею гитлеровца, сплошь покрытую мелкими бугорками. В нее, в эту противную шею, повыше кадыка и выстрелил. И вдруг обнаружил, что бой окончен.
В этой необыкновенной, неожиданной тишине он почувствовал себя совершенно разбитым, больным, но вовсе не оттого, что ощущалась боль в плече. Нет. Словно что-то чистое, светлое вырвалось из души и безвозвратно исчезло. Он до боли прикусил губу и пошел к оврагу, где строилась рота.
У ручья лежали раненые. Возле них суетилась медсестра. В строю собрались все, кроме двух Чуплаковых и Кривко. Увидев Боброва, Батов подошел к нему, пожал руку, выдохнул:
— Спасибо!
— За что, товарищ младший лейтенант?
— За выручку.
— Да что вы! Сами этого долговязого стукнули, а мне — спасибо.
Он так и не понял: или Бобров излишне скромничает, или не заметил его состояния во время рукопашной схватки. А может быть, со стороны Батов и не казался таким растерянным?
Все эти догадки промелькнули в голове Батова, но он решил, что это — только начало, что все равно одолеет противную слабость.
— Где Чуплаковы и Кривко? — спросил Батов.
— Чуплаковы вон идут, — показал Бобров, — а Кривко опять куда-нибудь, черт, за... — и, не успев закончить, воскликнул: — Ох, да Боже-Мой-то, кажись, ранен!
Подошли Чуплаковы. Один из них — черный, закопченный — схватился руками за голову.
— Что с тобой, Боже-Мой? — спрашивали солдаты, окружив Чуплаковых.
— Где ты его нашел, Милый-Мой?
Батов улыбнулся, догадавшись, что Чуплаковых, оказывается, зовут не по фамилии и не по имени даже, а вот как: Боже-Мой да Милый-Мой.
А Боже-Мой, зажав уши, кричал на весь берег:
— Оглушило! Начисто оглушило!
— Да ведь я его там и взял, на подловке, на чердаке то есть. Лежит, будто мертвый. Ух, и напужался же я! — тараторил Милый-Мой.
...Когда ушел Батов, сообщив первому расчету о штабе на втором этаже, Боже-Мой предложил дерзкий план: пробраться на виллу и выкурить немцев изнутри. Чем? Об этом он тоже подумал. Неподалеку валялся снаряженный фаустпатрон. Боже-Мой оттащил его подальше в лес, чтобы не наделал беды при случайном взрыве, а теперь взял с собой. Проникнув на чердак через слуховое окно, Боже-Мой открыл западню, предупредил своих, чтобы побереглись, и запустил фаустпатрон на первый этаж.
— Почему оказался на чердаке? — спросил Батов у Чуплакова.
— Да за фрицем он гнался, за фрицем! — бойко, не моргнув, ответил Милый-Мой. — За верхнюю ступеньку запнулся да упал... А немец его эдакого-то чумазого испужался да как заорет — у этого и перепонки полопались.
Солдаты захохотали, а Чуплаковы чинно встали на свое место в строю. Батов заметил, что и Кривко уже пристроился в хвосте колонны. Стоит с напускным спокойствием, поправляя лямки своего вещмешка.
6
Лагерь спал. Примостясь в палатке с Седых и Грохотало, Батов долго ворочался. Наконец вылез к еле теплившемуся костру, подбросил сухих веток. Переобулся у огонька, посидел — скучно. Отправился по лагерю. За крайней к лесу палаткой заметил какое-то движение. Подошел.
Здесь сидел Кривко, неторопливо складывая в вещмешок разноцветное шелковое белье.
— Это зачем? — сурово спросил Батов.
— Не твое дело, младшой.
Батова возмутил этот тон, насмешка в голосе Кривко и его блатное обращение.
— Брось сейчас же!
— А ты что, жаловаться будешь на Кривко или сам отберешь?
— Брось, повторяю! Это не просьба, а приказ.
— Х-хо, приказ! Много вас тут, приказчиков. Ты, младшой, вот чего: катился бы отсюда. Все спят, а он за день не накомандовался. Еще над Кривко покомандовать ему захотелось... А вот этого не хошь, салага? — Он показал сжатый кулак.
Батов задохнулся от негодования. Он понял, что если сейчас не справится с Кривко, если не заставит его подчиниться, то в дальнейшем придется еще труднее.
— Третий раз повторяю: брось!
— Не-ет, уж ты лучше пожалуйся на Кривко, пусть его засудят. У тебя власть.
Жаловаться Батов не собирался. Он сам должен доказать этому мародеру, что не только как командир, обладающий властью, но и как человек он выше него.
Батов присел, запустил руку в вещмешок, но не успел подняться — Кривко, вскочив, схватил его за горло, опрокинул навзничь, навалился всем телом сверху. Изо рта пахло спиртом.
— Попр-робуй, с-сунься! Тут и придавлю! — торжествовал Кривко.
Батов, подтянув колено, резким движением сбросил с себя мародера. Оба вскочили на ноги. Но тут выяснилось, что пистолет Батова в руках у Кривко. Успел-таки вытащить!
— Осторожно, начальник! А то он у тебя, наверно, заряженный — пальнет!
Если бы знал Батов биографию этого человека, он не поступил бы так опрометчиво. Но теперь «шах» объявлен. Не на коленях же просить милости! Решительно шагнув на Кривко, Батов неожиданно вышиб левой рукой у него пистолет, а правой ударил чуть пониже груди, «под ложечку». Кривко, как подкошенный, хлестнулся на спину. Батов не спеша поднял пистолет, сунул в кобуру.
— Встать! — грозно скомандовал он.
Кривко простонал, но и не подумал вставать. Тогда Батов, ухватив его за ремень и за ворот гимнастерки, приподнял и поставил на ноги. Кривко тут же сел.
«Прикидывается», — подумал Батов. Но Кривко не прикидывался. Закатив глаза, он не мог передохнуть. Потом тихонько, с перехватами выговорил:
— Ох... люблю силу! Х-хо-рро-шшо!
Батов поднял мешок и направился к костру.
— Постой! Погоди, товарищ младший лейтенант! — взмолился Кривко. Батов остановился. «Хитрит», — подумал он. Однако теперь Кривко понимал, что все его хитрости и угрозы бесполезны. Он тяжело поднялся и, зажав рукой место удара, согнувшись, побрел за Батовым.
— Ты думаешь, мне их жалко, тряпки-то эти? И-и, ничуть! Пали ты их, только на меня не обижайся. Уж таков я есть.
В костер полетели тонкие рейтузы, комбинации, еще что-то белое мелькнуло в пламени.
— Сгори они в огне, фашистские тряпки! — подхватил Кривко, глядя на пламя. Сел возле костра. — А ты, товарищ командир, с Геркой Кривко дружбу не теряй из-за них. Пригодится. С ним, с Геркой-то, нигде не пропадешь... Это ведь я так, прощупать хотел, каков ты есть. Не люблю сопливых...
Кривко подтянул к себе мешок, достал флягу, открыл.
— Давай, командир, выпьем мировую. Война ведь. Может, завтра убьют, а мы глотки дерем друг другу...
