Пётр Поплавский - Под кодовым названием "Эдельвейс"
К сожалению, совсем не громкие это слова — жизнь и смерть, а ежедневная будничность, которая питается последним вздохом солдата и умывается последней каплей его горячей крови. Вспоминая о павших и живых друзьях, Костя испытывал порой стыд. Стеснялся чистых простыней и горячей еды. Он укорял себя за то, что торчит в госпитале, как ему казалось, тыловым дармоедом.
А на площади — человеческое море, затопившее не только мостовую, но и прилегающие улицы. Люди заполонили все балконы. Над пилотками и военными фуражками, горскими папахами и кубанками, черными платками вдов и матерей погибших сынов трепетали военные знамена, транспаранты и плакаты.
Костя вглядывался в сбитую за ночь трибуну, покрытую кумачом, которая поднялась посреди густого человеческого моря и с которой гневно и страстно звучали знакомые еще с мирных времен голоса академиков Орбели и Бериташвили, Героя Советского Союза Гакохидзе и бакинского нефтяника Харитонова, и очень выразительно — писателя Киходзе, поэта Самеда Вургуна и народной артистки СССР Айкунаш Даниэлян. Их голоса сливались в единый могучий голос, звавший на беспощадную борьбу с фашистскими захватчиками. И этот голос, усиленный громкоговорителями, слитый воедино в «Воззвании ко всем народам Кавказа», грозно гремел над тысячеголовой площадью:
— Мы превратим в неприступные рубежи каждую горную тропу, каждое ущелье, где врага будет ожидать неумолимая смерть!
Седоголовый Кавказ отдавал социалистической Родине все — сотни тысяч сынов и дочерей для фронта, богатства свои — высококачественный бензин и каучук, марганец и медь, боеприпасы и снаряжение.
Легкое, осторожное прикосновение к плечу вывело Костю из задумчивости. Рядом остановился статный майор, глядевший дружелюбно, по — товарищески, словно давно уже они были близки. Но память не изменяла Калине: они виделись впервые.
— Капитан Калина? — спросил майор, хотя было ясно, что и сам он уверен в этом, и посему, вероятно не ожидая ответа, тихо добавил: — Еле разыскал… Я из Управления контрразведки фронта. Моя фамилия Тамбулиди. Зовут Анзор. Едемте со мной — вас ждут. Машина за углом.
Костя заколебался, вспомнив госпитальный режим, но белозубый майор весело развеял его сомнения:
— Не волнуйтесь, Тамара Сергеевна разрешила везти вас. Без обеда тоже не останетесь. Это я беру на себя. Шашлык по — карски не гарантирую, но «второй фронт» имеется.
— Убедительно! — согласился Костя. — Уговорили…
…В приемной генерала Анзор произнес только одно слово, которое прозвучало здесь как пароль:
— Хартлинг!
Но на капитана Калину оно произвело неожиданное действие. Он весь напрягся, лицо его застыло в настороженном ожидании, рука крепче сжала палку.
Дежурный лейтенант не мешкая деловито снял трубку с телефона без цифрового кода и тоже коротко доложил:
— Товарищ генерал — майор, Хартлинг здесь. — Положил трубку и, показав на высокие массивные двери, пригласил капитана Калину: — Заходите! — И к Анзору: — А вам, товарищ майор, приказано ждать у себя.
Калина поставил под вешалку палку и вошел, ступая четко, по — военному.
— Товарищ генерал — майор, — начал было рапортовать, как и положено по уставу, — капитан Калина…
— Дорогой Костя, наконец‑то я тебя вижу! — взволнованно прервал его пожилой человек, стремительно поднявшийся ему навстречу из‑за стола.
Был он подвижен и легок не по годам и не по сложению. Время давно старательно выбелило его виски, пронизало седыми прядями когда‑то черные волосы, избороздило широкий лоб и лицо резкими морщинами от мыслей и постоянного напряжения. Несмотря на его высокое звание, ничего показного не было в нем — ни поднятого подбородка, ни командного голоса, нит надменного взгляда. Капитан Калина был удивлен совершенно ненаигранным, по — домашнему близким и сердечным обращением, которое прозвучало в этом кабинете совершенно неестественно и даже недопустимо: «Дорогой Костя…» А генерал с придирчивым вниманием разглядывал его, нисколько не скрывая своего волнения, разглядывал со всех сторон, как давно отсутствовавшего сына, он даже не удержался и потрогал его бывалую в переделках гимнастерку.
— Старая — выцвела.
— Выстиранная, — бесцветным, непослушным голосом уточнил Калина.
Генерал замер на миг, внимательно взглянул ему в глаза, потом направился к столу и поднял телефонную трубку. Набрал номер и заговорил, с дружелюбным укором поглядывая на капитана:
— Нонна?.. Да, это я… Ты знаешь, кто сейчас у меня? Представь — Костя, сын Хартлинга!.. Да он, точно он… Что? К нам в гости? Нет, пока что исключается… Он и меня, генерала Роговцева, не соизволил узнать, где же ему узнать генеральскую жену? Я уж и не знаю, как к нему обращаться, не иначе как «товарищ капитан». Костя, как мы его привыкли называть, ныне такое обращение гордо игнорирует… Какой из себя? Орел, настоящий орел! Только худющий и немного пощипанный… Но ты бы его узнала — вылитый отец… Ну как я могу его к нам приглашать, если он даже меня не желает узнавать? Что же мне, разводить салонные церемонии, знакомя вас? Да и вообще, разве насупленный капитан пара такому вот удалому генералу?..
Смутное воспоминание детских лет вдруг всплыло из глубин памяти. Когда‑то, давным — давно, это полное лицо было худощавым, седые волосы буйно поблескивали шелковой чернотой. Кажется, это он легко взбегал с малышом Костиком на плечах без передышки на пятый этаж, в их московскую квартиру. Не он ли когда-то принес Костику незабываемую радость — первый в его жизни футбольный мяч, а вместе с ним — первое мальчишеское горе? Они начали азартно футболить в квартире, пока не зазвенело стекло в окне, а мяч не вылетел на шумную улицу. Пока мчались с пятого этажа вниз, прекрасного, замечательного, лучшего во всем мире мяча и след простыл…
— Ого! Кажется, узнал наконец‑то, — сказал в трубку генерал Роговцев. — Нонна, кончаем разговор, а то наш любимый Костя снова, будто нерушимая скала, закаменеет… — И к Косте: — Узнал?
— Узнал, товарищ генерал — майор! — заулыбался Константин.
— Ты садись, — предложил Роговцев, — Вот не знаю, когда ты в последний раз видел отца?
Калина пристроился к краю стола. Заметил две папки — одну с обычным названием «Личное дело» и надписью от руки «Калины Константина Васильевича», другую с криптонимом «Историк».
— В тридцать шестом году, — ответил.
— Да, именно тогда мы с ним отбыли в Испанию. А последний раз я видел его в сороковом году, интернированного французами в Алжире как подданного «третьего рейха».
Калина понял, что Роговцев дает ему возможность прийти в себя, обвыкнуть и даже своим мимолетным воспоминанием подтвердил, что так оно и было, ибо из Алжира коммунист, боец тельмановского батальона Хартлинг не вернулся.
— А как мать?
— Не знаю. Поехала летом сорок первого года на Винничину к сестре в деревню отдохнуть. Там сейчас немцы…
— Невесело… А сам как? Ранение беспокоит?
— Да я уже совершенно здоров!
— Ну, еще не совсем, лицо вон бледное… Палку свою, наверное, в приемной оставил?
— Бледный, потому что мало бываю на воздухе. На палку опираюсь, так как мало двигаюсь. А выстругал ее для развлечения. Все бока в госпитале отлежал.
Калина понимал, что попал к Роговцеву не случайно, как не случайно на столе оказались две папки — его «личная» й. другая, пока что таинственная, с мало о чем говорящим криптонимом «Историк». Хотя, если подумать… Ведь он, Калина, закончил исторический факультет Московского университета и в последний мирный год, цветущей весной, защитил кандидатскую диссертацию.
Роговцев положил свою тяжелую ладонь на папку с криптонимом и сказал:
— Возникла ситуация — до зарезу нужен наш человек, чтобы и молод был, и в истории разбирался, ну и на немца был похож. Работа в таких случаях — сам знаешь… Наконец кладут мне на стол личное дело. «Вот, говорят, лучшего не найти!» Это значит, тебя, Костя, так высоко аттестуют… А я еще и не знаю, о ком речь идет. Раскрываю дело, гляжу на фото и восклицаю: «Так это же он!» А ребята перепугались, что их труд насмарку пошел: раз, мол, генерал узнал, значит… «Кто же он?» — спрашивают дрожащими голосочками. Я им и втолковываю: «Сын коминтерновца Хартлинга, моего боевого товарища!» Ну, на лицах ребят — прямо Первомай…
— В самом деле похож? — тоже удивился Калина.
— Ясное дело, не две капли воды, но сходство есть. У вас одинаковый североевропейский тип лица. На улице можно спутать. А впрочем, сам взгляни, что в этой папке, — и генерал подвинул ее к Калине. — Даже военные звания у вас совпадают, — пошутил Роговцев, — он — немецкий гауптман, ты — советский капитан.
Прежде всего — фото. Верно, не две капли, но если надменно вскинуть подбородок и напустить на лицо спеси, в сумерках не различишь. «В сумерках, а разглядывать будут днем…» Специальность — историк, воспитанник Берлинского университета. Фамилия Шеер.
