Блага Димитрова - Страшный суд
Подсознательно вызываю слепые силы.
Наверно, все мои скрытые страхи, сомнения, колебания воплотились в одну непредвиденную формальность перед отправлением. Документы малышки не в порядке. Ей нельзя ехать. Возвращают ребенка с середины трапа. Оборачиваюсь назад. Гора должна бы свалиться с плеч моих. Случай спасает меня от самой тяжелой ответственности.
Вижу тоненькие ножки, как они переплетаются и спотыкаются, идя вниз, как снова ступают на родную землю. Судьба вмешивается, чтобы спасти ребенка от изгнания. И в этот миг вместо облегчения ощущаю на плечах груз такой невыносимой тяжести, что едва не падаю.
Ребенок возвращается к темной реке Стикс, к парому, которому грозит потопление, к завтрашней бомбардировке, к убежищам, полным воды и пиявок, к сорока видам глистов, к комарам, к голоду, к горькому воспоминанию об одной иностранке, которая хотела ее взять и не смогла…
Как я отправлюсь в дорогу, назад к виноватой совести?
Спускаюсь и схватываю ребенка:
— Без него не поеду!
Беру его на руки. Весит, как перышко. Смотрю вблизи в его лицо и роднюсь с его незнакомыми чертами. Меня тянет нажать ее носик, как на звоночек тревоги, чтобы зазвенел в эту ночь, чтобы повсюду было услышано.
Наконец самолет взлетает.
— Помнишь, Ха, как тебя вернули?
— Как мне не помнить!
— Ты обрадовалась?
— Мне стало грустно, что тете Благе будет грустно без меня.
* * *Идет мир, приготовь слезы!
Ха рассказывает о своем первом испуге вне войны:
— Я проснулась в незнакомой комнате. Долго прислушивалась. Бомб нету. Я поняла, что мы уже не во Вьетнаме. И заплакала. Смотрю, и тетя Блага плачет. Если бы она меня побила, я бы так не испугалась.
* * *Не мочь задать ни одного вопроса — какое одиночество.
Девочка пролетела со мной полмира, прилепившись носиком к окну самолета, не спросив ни о чем. Если бы у нее отняли язык или заперли в карцере, может быть, ей было бы легче. Ни разу не показала и пальчиком, чего хочет. Считает унизительным пользоваться руками, когда есть слова.
Теперь, когда Ха обрела дар речи, вопросы задним числом сыплются как из пулемета. Задним же числом мы разъясняем многие наши недоразумения той поры великого молчания.
— Тетя Блага ничего не поняла. Помнишь тогда, в Пекине, мне стало плохо за столом. А тетя Блага меня не пускала и сердилась, думала, что я нарочно. Я едва добежала до одного места. А у меня было…
И она показывает, разводя пальчики рук, размер глиста.
В Москве, в гостинице, осторожно стригу ей ногти. Все идет хорошо. Не дает только стричь ноготь на одном пальчике. Нелепый каприз. Терпение исчерпано. Сжимаю ручку в клещах своих гневных пальцев. Девочка плачет. Когда я состригла неприкосновенный ноготь, плач взлетел до шпиля нашей высотной гостиницы.
— Тетя Блага тогда не поняла. На этом ногте у меня было белое облачко. Значит — подарок. А тетя Блага мне подарок обстригла.
Ходим по большому универмагу. Эскалатор вызывает у нее восторг. Героически ставит ножку на бегущую бесконечную и выскальзывающую из-под ноги лесенку. И тут наступает наш первый разрыв.
Поднявшись, вдруг снова тянет меня вниз. Непременно подняться еще раз по той же лестнице.
Объясняю глупышке, махая руками наподобие ветряной мельницы, что впереди еще несколько таких эскалаторов. Нет и нет!
Слышу, как во мне закипает вулкан. Схожу вниз, жалкая в собственных глазах. А девчонка блаженствует и торжествует. Довольна, что вертит мной, как игрушкой.
Перед следующей лестницей история повторяется. На моей ладони созревает пощечина.
— Тетя Блага не поняла тогда. Я хотела прокатиться и за мою сестричку Хай. А тетя Блага сердилась.
Моя щека вспыхивает, как от собственной пощечины.
* * *— Ха, а тебе понравилась поначалу наша София?
Ха еще не усвоила вежливой лжи.
— Совсем не понравилась. Обошла комнаты — ни одного ребенка. Смотрю в окно — автомобили. Однажды увидела на улице ребеночка в коляске — очень обрадовалась.
Страна только взрослых — действительно какой ужас!
— Кто придет в гости? А дети у них есть? У кого есть дети, тот добрый!
* * *Девочка мучается неосознанной ностальгией. Ей не хватает чего-то очень привычного со дня рождения. Стараюсь обнаружить, что это. Может быть, солнце?
— Тетя Блага, слушай, я сочинила стихотворение. Утром, когда проснулась.
Солнце встает очень рано.
Расстаются дети с хорошими снами.
Радуются маленькие дети:
Солнце лучше хороших снов.
Никогда не нахожу того, что ищу, но то, что я ищу, находит меня само.
В темноте нависает над землей человек, несущий катастрофу и смерть. Можно ли схватить его за руку?
Хватаю за руку сама себя, потому что рука моя занесена для удара. Это происходит около пианино. Заставляю тоненькие пальчики повторять на клавишах до умопомрачения, до невменяемости одно и то же. А они не поддаются моей дрессировке. Усталые упражнения, как бег на месте.
И вот слышу, как поднимается во мне мать-диктатор, чтобы, пользуясь своим древним правом, заставить ребенка идти по моим стопам. Пусть он уйдет дальше и сделает больше! Пусть он сделает то, чего не удалось достичь мне.
А собственно, почему другое существо должно расплачиваться за мои невыполненные задачи? Разве не лучше ей быть свободной, быть собой?
Но всегда ли я свободна дать свободу другому? Поднимаю руку для удара и вижу в пианино отражение моей матери, стоящей сзади нас и наблюдающей эту сцену.
Я повторяю свою мать, и мне перед ней становится стыдно.
Девочка смотрит на меня с внезапной ненавистью. Вижу в ее глазах отраженным свое лицо, лицо разъяренной горгоны, готовой все вокруг превратить в свое подобие. Схватываю свою руку, как руку виновника.
Разрушительные силы во мне самой. Они кроются как раз в моем созидательном стремлении навязать другим свои представления о мире, выковать его по своему образцу. А если сопротивляется — раздавить.
Хватаю себя за руку и дергаю ее вниз.
Мы забываем, что дети — бо́льшая правда, чем мы сами.
Сжимаю свою руку, руку виновника, предотвращая удар. Но завтра не поднимется ли снова моя рука?
* * *— Сейчас я тебе скажу одну вещь. Только ты не смейся надо мной. Никому не скажешь? Честное слово? Я все время хочу говорить тете Благе «мама». Но как только скажу так про себя, сразу вспоминаю маму, и мне становится грустно.
* * *Утром будим ее лихорадочно:
— Поздравляем! Во Вьетнаме нет больше бомб!
— Не может не быть бомб во Вьетнаме!
Она сердится на нас. Бомбы для нее — принадлежность родного пейзажа. Долго думает о случившемся и в конце концов открывает:
— Если нет бомб во Вьетнаме, значит бомбы придут сюда. — И успокаивает:
— Тогда я вас возьму во Вьетнам.
1968 г. Троян, Банка.
ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!Присылайте ваши отзывы о художественном оформлении и полиграфическом исполнении книги. Пишите по адресу: Москва, А-30, Сущевская ул., 21, издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», редакция пропаганды.
Примечания
1
Так обычно называют легковые автомобили повышенной проходимости. Здесь и дальше автор имеет в виду, по всей вероятности, наш ГАЗ-69 — «газик». Здесь и далее примечания переводчика.
2
Жаровня, над которой жарят мясо; мангал.
3
Читая это, не следует, конечно, упускать из виду, что американские самолеты сбиваются над Вьетнамом преимущественно современными ракетами.
4
Начало «Божественной комедии» Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я скрылся в сумрачном лесу…»
5
Бетель — вьющееся растение; для приготовления жвачки (также называемой «бетелем») в листья бетеля заворачивают плоды арековой пальмы и известь, при жевании которых слюна становится красной, как кровь.
6
Анфан Терибль — это не фамилия, а, видимо, псевдоним, происходящий от французского идиоматического выражения: enfant terrible — ужасный, несносный ребенок.
7
В Болгарин на кладбищах есть специальные помещения для хранения костей, которые называются «костницами».
8
Добро пожаловать.
9
Здесь и в других местах романа переводы стихов надо считать приблизительными. Они переводились сначала на болгарский, а потом на русский язык. При такой перетряске остается обычно лишь главный смысл, или, по-школьному говоря, тема.
