Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах
Убрали глыбы. В два счета срыли мелкий щебень. Дальше все делал Шварц. Где лопаткой короткой, где голыми руками, пока на дне траншеи не проступили останки ничком лежащего солдата в каске.
Осторожными пальцами Шварц расправил погон на истлевшем мундире.
— Обер-ефрейтор! — с восхищением сказал Себастьян, а Шварц снял с головы кепку, вытянулся, как по команде «смирно», и очень душевно произнес непонятное Валерику слово:
— Камрад…
— С нами Бог — за фюрера, народ и рейх! — усмехнулся Вальтер, прибежавший узнать, почему в одном месте сразу столько столпилось! У бачка с водой он, под звук набегающей в кружку воды, произнес, ухмыляясь язвительно:
— Может, скомандовать: «Каски для молитвы снять!»
И тут Себастьян Вальтеру бросил в запальчивости на своем языке:
— Если бы все мы были такими!..
— …то лежали бы рядом с ним! — продолжил Вальтер. Брякнул кружкой по крышке бачка и побежал к начальнику.
Кто-то из пленных предложил копать дальше, потому что руки обер-ефрейтора вдоль головы тянулись вглубь завала.
Шварц покопал и нашел пулемет.
— О-о! — невольно воскликнул каждый солдат с восхищением.
— Да-а! — нежданно для немцев, сказал за спиной у них Белый начальник. — Пулемет МГ-39 я знаю…
И затоптались на месте немцы, будто застали их за делом недозволенным, однако расходиться не хотели.
— Распорядитесь, пулемет занести мне в машину, в багажник, — обратился он к Вальтеру. — А прах солдата прикажу сегодня же захоронить… Если при нем обнаружится личный знак, сообщим на родину.
Немцы на пару шагов отошли от траншеи, ставшей могилой обер-ефрейтора. Невеселые лица стали вовсе угрюмыми. Сила какая-то властная тянула к огневому рубежу павшего с оружием в руках германского солдата.
Может быть, эти немцы плененные на себя примеряли участь обер-ефрейтора? И в траншее лежащим каждый мог видеть себя?
«Он погиб как герой, потому что был верен присяге!» — может кто-то подумал. А кто-то, наверно, заметил с безысходной печалью: «Его гибель бессмысленна, если мы проиграли войну!»
У двуликой медали войны стороны резко враждебны, и каждая в отдельности имеет свой удел. Удел поверженных — печален и жесток: героев нет у побежденного народа. Погибшего героя прах зароют в общую могилу без должных почестей и без обряда…
Белый начальник собрался, было, сказать что-то важное, как в ближних руинах, где ползал бульдозер, с грохотом рухнуло что-то, и серое облако пыли взвихрилось.
— Кто мог там быть? — с тревогой спросил он, ища глазами кого-то.
Немцы, с тупым безразличием, только глянули мельком на клубы пыли и опять глаза навели на начальника. Это отчасти его успокоило, но глаза продолжали кого-то искать:
— Где же этот?.. А, вот он ты! — отыскал он Валерика рядом с Фрицем. — Немедленно марш домой! Чтоб ноги его больше здесь не было! — нашел он глазами Вальтера и пальцем погрозил. — Это приказ! Никаких посторонних на заводе быть не должно! Завтра здесь будет охрана и определенный режим!.. А вы мне нужны не здесь, а на стройках города! И все, что там заработаете, пойдет вам на сберкнижки. Живые деньги вы получите на руки перед отъездом домой!..
Немцы с тупым недоверием слушали эти слова, без интереса заметного.
«…Перед отъездом домой!» — невольной издевкой звучало в душе каждого пленного. Пожилые уже не верили, что у них хватит жизненных сил дотерпеть, дострадать до дня того светлого, когда их в дорогу отправят, чтобы вернуться домой:
«Может быть, и наступит тот день возвращения, если к моменту тому меня не сожрет дистрофия или болячка какая…»
А Валерик бежал до барака и плакал слезами обидными.
— О, Степаныч! Это ж кто тебя так огорчил? — остановил дядя Женя Валерика у калитки неправильной.
— Начальник прогнал!
— Фараоны! У них власть! — погрозил кулаком дядя Женя и, чтоб не упасть, за калиточный столб ухватился. Он был пьян и безгубого рта за ладонь не прятал.
Желтых ботинок с подковками на ногах уже не было, а что-то грязное, схваченное во многих местах проволочными скрутками и с трудом похожее на обувь было вдето на босу ногу.
— Тяну на бреющем, Степаныч, с провалом в штопор. Не могу высоту набрать, бляха-муха… Я твою мамку жду. Сказать надо, чтоб не ходила к фараонам за меня хлопотать, а то ж ее заметут, ротвейлеры подлые…
— А мамка домой не приходит! Сколько дней уже все не приходит!
И с прорвавшейся горечью, что давно уже в нем собиралась и когда-то должна была выйти наружу, с беспощадностью детской он прокричал:
— Из-за вас это все! Сами вы к нам не ходите! Понятно!
— Да? — перестал дядя Женя раскачиваться и лоб приложил к столбу кирпичному. — Правильно! Я так и сделаю щас! Будь спок, Степаныч! Чикаться не буду…
От столба оторвавшись, не разбирая дороги, заспешил он стремительно к руинам пустоглазым, оступаясь и путаясь в бурьяне. И так устремился направленно, так уверенно, будто заранее знал, что ждет его там и что потом с ним случится. Оступившись, он свалился в бурьян и затих…
«Вот зачем я такое обидное крикнул! Зачем! Вот зачем!»
Подбежал к дяде Жене, за плечо стал его тормошить:
— Дядя Женя, простите меня! Простите! Я так не хотел! Оно вышло само! Вставайте! Что вы так на земле? К нам идите. В нашей комнате будете спать. Я открою. А чего же вы плачете?
— Да ударился я, бляха-муха, — прошептал он, вставая. — Ты иди. Я теперь дотяну…
…Уже вечерело, когда, умывшись на озере, Валерик к бараку пришел, его встретила бабушка Настя:
— Молочко свое выпей, и спать. Тебе завтра в очередь надо за хлебцем вставать. Дак ложись. А как хлебец получишь, полбуханки Коротчихе-бабке отдай: я у нее позычала, когда Гера была. Наша ителлигентка всегда без хлеба является. Для виду конфеткой мусолится, а селедку рубает, как дядя ломовой. По рыбине целой да коньяка по бутылке. И смашно так все уговаривает, но не жадная: последнее разделит. Видно, горя хлебнуть довелось. А может, и смерть свою видела да ее и пересилила.
— А разве такое бывает, бабуля?
— Бывает, внучек ты мой, — бабушка Настя вздохает. — У людей смелых да праведных… Девка она честная и правильная, потому и несчастная.
— А почему, когда люди хорошие, то плохо живут?
— А кто ж его знает, дитенок ты мой. Да и рассуждать уже некогда: солнышко наше ушло на покой, значит, и нам пора в люлю. Надо теперь «Отче наш» прочитать да «На сон грядущим». А когда ляжешь, тихонько скажи: «Спать ложуся, крестом крещуся. Ангелы на боках, Пречистая Божая Матерь в головах». И будешь спать себе с Богом до самого утра.
Пауль Шварц
Как и обещал Белый начальник, оказавшийся Первым секретарем горкома ВКП(б), немцы работали теперь на стройках города по своим гражданским специальностям. Трудились они и в бригадах с местными рабочими и в чисто немецких бригадах.
Пауля Шварца, работавшего столяром до призыва в вермахт, направили в деревообрабатывающий цех завода. И там же, пройдя профессиональную проверку, право получил самостоятельно работать на станках.
Среди станков, изготовленных в России, с теплой радостью встретил он станок германский, модели «Рейсмус». Как давнего друга встретил! Утром кивком головы здоровался с ним, а после смены таким же манером прощался. И следил за ним с аккуратностью мастера дела.
Ходил теперь Пауль на работу с удовольствием: в столярке работать — не на руинах выматываться! Уровень работы другой! И русское дерево также пахнет духмяно, как пахнет дерево в родной Фатерланд.
А в Советской стране было то настоящее время, когда из руин и пепла города поднимались, деревеньки и села. Строилось и возрождалось все, что было так безжалостно порушено этой, самой жестокой войной.
Наряду с казенным строительством, с неимоверной натугой и надрывом сил, шумело повсеместно строительство частное, обреченное рассчитывать на собственные силы: что материалы добывать, что выполнять различные работы по строительству.
Но было все-таки надежнее всего недостающее искать на тех же государственных объектах, путями неисповедимыми.
При таком положении дел пленные немцы невольно оказались на волне событий. Они тут же подпитывать стали строительство частное из казенных источников, хоть и грешным путем, но к обоюдной радости сторон.
Работавшие возчиками на конях возможностей имели больше, чем безлошадные камрады. Они открыто и без опасений могли возить между объектами и пару листов кровельной жести, и в ведрах какую-то краску, и доску половую, обработанную в заданный размер. И все это добро, хоть и с оглядкой, умудрялись доставить по подворьям частным еще до гудка на обед или до конца рабочей смены.
Неиссякаемый спрос имели столярные изделия, которые частник вынужден был изготавливать сам или в какой-то артели заказывать. Но у немцев заказывать было почти что бесплатно.
