Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах
— Ну, и плясал? — пытали мужики.
— О, брат, да еще как плясал! И пляшу до сих пор! И плясать, видно, мне до последних деньков! Да… Вот этаким, значит, макаром Маша моя возвратилась домой и с Победой, и с мужем Володькой, то есть со мной.
Приглашение на обед к тете Мане является разрешением: оставленный бабушкой супчик «картошешный» с лучком зеленым и укропом немедленно съесть и долгожданным насладиться насыщением. И ложку облизать, и пальцем котелок подчистить! И за такое безкультурие приятное никто ругать не будет.
Все, что в качестве обеда бабушка оставляла, Валерик съедал с большим понятием и чувством. Не торопясь, съедал, совсем не так, как голодные люди едят в кинофильмах.
Те, киношные голодные, по мнению Валерика, никогда, наверно, и не голодали! Иначе хлеб они не щипали бы и пальцами в рот не запихивали, а кусали бы аккуратно, не теряя ни крошки и, — не жевавши почти, — впитывали целиком! Даже запаху хлебному не дали б даром улетучиться!
Вот он, Валерик, хоть сейчас показал бы, как надо есть хлебушек тот с голодухи, да и другое съестное все!
Этим своим несогласием поделился Валерик с Сережкой-ремесленником.
— Дак артистов тех заставляют раз по двадцать, а может и больше, хлеб тот жевать! Им глотать уже некуда! У людей аппетита нет, а их все заставляют! — высказал Сережка причину недостоверной игры артистов. — Режиссера б того, кишкомота, в буханку мордой засунуть! Знал бы тогда, как артистов мучить!
— А ты откуда знаешь?
— В «Комсомолке» вычитал. Артистка одна, красивая очень, рассказывала… Лидия Смирнова, кажется. Раз по двадцать — это еще мало! А то на мороз голяком, не хотел?
— Прямо девчонок голыми? — морщился Валерик сострадательно.
— А ты думал!
— А нам этого в кино дак не показывают!
Каждую субботу и воскресенье, как только стемнеет, «крутят» военные на городском выгоне бесплатное кино, растянув между двух тополей полотнище белое. Приходи хоть весь город! Только б не было дождя.
Вместе с барачной ребятней смотрел Валерик и «Кощея Бессмертного», и «Она защищает Родину», и «Сына полка», и «Радугу», и «Секретаря райкома», и «Александра Невского», и «Чапаева» и даже «Лисички» трофейные. Помимо «Лисичек», все наши фильмы были про войну, про настоящих героев. И сколько б раз ни повторялись фильмы, самым благодарным зрителем оставалась ребятня!
В бараке уютно и тихо, когда все на работе. Только примусы фурчат в коридоре, да в комнате бабушки Насти за стенкой «тарелка» поет: то голосом Лемешева, то Бунчикова, то Козловского, а то хором Пятницкого разольется.
Куда-то торопятся ходики, цепочкой вздрагивая на ходу.
— Это ж я для них и музыку, и голос оставляю, чтоб не скучали да исправней ходили, — объясняет Валерику, для чего она радио оставляет включенным, когда из дому уходит. — Дак все равно прибрехивают малость: то раньше гудок заводской загудит, то позже… назначенного часа.
— А ты их в мастерскую отнеси, — советует Валерик.
— Да Боже сохрани! — пугается бабушка Настя, будто артистка киношная. — Там их подменят! Может, и хорошие дадут, да не мои! А это ж семейная память! Вот часы остались да икона Божьей Матери Смоленской Одигитрии. Все богатство мое…
Притаенно вздохнув, она вспоминает:
— По этим часам Никитич мой с сыночками вставал. По ним на работу шли. И на войну ушли по этим вот часам. Все разом ушли. Только и видела их…
Крестится бабушка Настя и на икону с поклоном взирает:
— Царствие Небесное заступникам нашим… Было еще колечко обручальное, дак на Победу отдала, чтоб самолетов наделали. Тогда мы все посдавали, что было у кого за душой. Кто на танки посдавал, а кто на пушки да самолеты для фронта…
Да еще на облигации подписывались. На три зарплаты аж! Дак зато раздавили бандита какого! Кто б это сделал за нас?.. А ты говоришь, часы отнеси… Как же я без них останусь хоть на день? Без памяти той святой? Они ж для меня как живые! Нет, внучек ты мой, без памяти жить нельзя!..
— А у нас ходиков нету! — в тишину говорит Валерик, располагаясь с котелком за маминой тумбочкой. — Мамка не любит чаканья часов. У нас будильник громкого боя!..
Суп «картошешный» съедается быстро, и теперь до гудка заводского ничто к бараку его не привязывает.
Можно и к Фрицу слетать, и в футбол поиграть мячом самодельным. Попрыгать солдатиком смелым с высокой ивы в пропасть озерную, на глазах у студенток пединститута, и на песке раскаленном всласть поваляться, пока не грянет гудок заводской.
Гудок возникает над миром не вдруг, не как выстрел, а постепенно, с набирающим силу шипением. Белым паром по крыше котельной он течет из короткой трубы с набалдашником. Сквозь шипение то металлический звон прорастает, все усиливаясь, пока не зайдется неистовым ревом и звоном железным. И, воздух собой сотрясая и дав себе волю, гуляет под небом гудок возрожденный! Гудок настоящий! Все как положено быть при заводе таком и трубе, достающей до самого неба!
Пугался Валерик по первости и к земле приседал, если рев заставал у котельной. На корточках так и сидел, ладонями уши закрыв, боясь шевельнуться, наблюдая за облачком пара, когда перестанет клубиться.
И вот затихает гудок. И воздух, тем ревом взвихренный, еще долго, как пьяный, шатается меж бараков, цехов и сирени. И долго еще из ушей не выходит рев тот железный.
Но гудок заводской для Валерки — не просто рев из короткой трубы с набалдашником, что из крыши котельной торчит. Рев гудка — это голос котлов-великанов, что в котельной огонь поедают. Тех самых котлов, что тащили со станции «Сталинцы» мощные, надсадно небо прожигая раскаленными струями выхлопов да ребордами гусениц вминая булыжник дороги!
И под тяжестью черных махин визжали полозья бревенчатые, и серый дым из-под них сочился, пропитанный духом смоловым. И дерево белесыми мазками себя на камнях оставляло, и канаты стальные гудели, как гитарные струны!
И даже ветер с листвой перестали шептаться, когда те котлы перед новой котельной остановились!
То представление невиданное было и яркий праздник на всю жизнь для ребятни барачной!
А бабушка Настя силу гудка к заводской трубе относит:
— Вот она, матушка наша! — на трубу с почтением смотрит. — Всю войну отстояла! И выстояла! Что тебе русская баба! А сколько ж осколков в ней позастряло! Одному только Богу известно. На человека б если, дак помер бы давно. А она дымит себе, да и гудит еще как!
— Бабуля, гудит не труба, а гудок, — поправляет Валерик, которому Сережка-ремесленник все объяснил, как только пустили котельную и вся ребятня барачная сверяла точность подачи гудка по ходикам своим настенным. — И паром он гудит, а не дымом.
— Ну, не знаю, — с легким недовольством отзывается бабушка. — Не знаю, как там гудок твой гудит, а только без трубы никакого б гудка не было. Как ни спрошу, бывало, соседа, когда завод заработает, а он: «Когда гудок загудит, бабка Настя». А когда ж он загудит? — пытаю. «А когда трубу починим». О, как!..
И многозначительно палец указательный в небо заостряет. И торчит над головой у нее этот палец, как громоотвод на трубе заводской.
От такого сравнения Валерик улыбается, а бабушка Настя улыбку его по-своему расценивает. Хмурится и категорически утверждает:
— Труба, выходит, всему голова, внучек ты мой! А ты говоришь…
Фриц и ходики бабушки Насти
— Гутен так, матка! — здоровается с бабушкой Фриц и ставит на лавку ведро с водой.
— Гутен, гутен, — улыбается бабушка. — А я и думаю: куда это внучек с ведром стреканул? А оно вон что, оказывается… Ну, дак это и есть твой немец?
— Да, бабулечка, это Фриц.
— Да все они фрицы… А звать его как?
— Так и звать его — Фриц!
Фриц глядит на бабушку Настю и кивает головой.
— Он не просто Фриц, — поясняет Валерик, — а Фриц Мюллер.
— Вон оно что. Ну, Мюллер, дак и Мюллер! Спасибо, что водичку принес. А то дитенок мой когда еще наносит бидончиком, помощничек мой.
И неожиданно замечает сходство в лицах Фрица и Валерика: «Ах ты, Боже ж Ты мой, Боже! Вот тебе и знакомый! Как две капли воды!.. Пресвятая Богородица! Разве бывает такое! — шепчет себе под нос бабушка, словно молитву читает. — Ай- яй- яй…»
Справившись с удивлением, наливает в кружки компот Валерику и Фрицу:
— Угости-ка вот товарища узваром. Да и сам хлебни.
И хлеба ломтик, аккуратно отрезанный, немцу подает:
— На-ка вот. С хлебцем оно сытней.
— Найн, найн, матка, — отстраняет Фриц бабушкину руку с хлебом. — Клеб найн. Нам кармешка гут.
— Вас хорошо кормят да, Фриц? — уточняет Валерик.
Фриц кивает головой, отхлебывая из кружки узвар:
— Кармешка луче.
— А нас никто не кормит. Мы сами едим…
— Ну, лучше, дак и лучше, — поджимает бабушка губы, и кусочек хлеба под салфетку убирает.
