Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4
В тридцатые годы Ирченко проживал и работал в Москве. Это было время показательных процессов и террора, и уцелеть в те годы удавалось не всякому. Также и Ирченко не попал в число удачников. Как он рассказывал, ему поручили организовать выставку московских художников. В числе картин, поданных на рассмотрение, был также представлен портрет Сталина, написанный известным московским художником. По словам Ирченко, портрет был написан талантливо и смело, и, если смотреть на него на расстоянии, портрет был художественной удачей. Это впечатление, однако, разрушалось при рассмотрении портрета вблизи. Резкие мазки белил вокруг губ придавали рту Сталина вид жестокого оскала. Без того низкий лоб вождя еще больше сжимался над надбровными дугами, и отец народов начинал смахивать на вызывающее ужас чудовище.
Что делать? Как назло у Ирченко не было выбора. Портрет был единственной работой, представленной художником. Как же здесь отказать?! Тем более отвергнуть портрет Сталина! Это же значило накликать на себя несчастье. Примешь — беда. Не примешь — беда. В конце концов, Ирченко вынес компромиссное решение. Он поместил портрет на стене против входа в зал, так что посетители выставки, входя в него, могли видеть и оценить портрет во всех его художественных достоинствах. Правда, продвигаясь вдоль стен, они неизбежно приближались к портрету вплотную. Что тогда? Ирченко надеялся, что первое положительное впечатление нейтрализует второе.
Увы, надежда оказалась тщетной. Ирченко был арестован и осужден на 15 лет лишения свободы и отправлен на отсидку в тюрьму в Пятигорске.
Там вместе с подобными ему тяжелыми государственными преступниками он был помещен в особую камеру. Она была расположена в коридоре ниже уровня тюремного двора. Поэтому настоящего окна в камере и не было, но вверх выходила зарешеченная шахта, через которую проникал снаружи дневной свет. Смотреть через нее было невозможно, и заключенные были полностью отрезаны от каких-либо зрительных впечатлений внешнего мира. Помимо этого, пол коридора был застлан войлоком, охрана ходила по коридору в валенках, и в камеру не доносилось извне ни единого звука. Царила мертвая тишина, нарушаемая только лязгом замка, когда тюремщики приносили в камеру еду.
Нельзя было создать большей изоляции заключенных от внешнего мира. Никаких известий о событиях в нем в камеру не поступало, и узники утратили всякое реальное ощущение времени: действительный отсчет дней, недель, месяцев и лет стал невозможен. Психологически время остановилось, хотя о его космическом потоке свидетельствовала смена света и тьмы в отверстии выходящей на тюремный двор оконной шахты. И это все. День за днем, год за годом. И, может быть, именно это состояние сознания, когда время остановилось, а душевные пытки продолжаются в неопределенной бесконечности, и есть то, что в собственном смысле этого слова принято называть адом.
Услышанное мною превосходило все то, что рассказывал о своем заключении в харьковской тюрьме отец. И ведь эту предельную муку изобрел другой человек. Может быть, даже за это получал награды. А может быть, и его, в конце концов, постигла участь тех чекистов, которые, по непостижимому извиву судеб, в сталинскую эпоху стали ненужными или просто неудобными, хотя бы потому, что много знали. После пыток и абсурдных признаний питомца «железного Феликса» повели в подвал, где низший по рангу «коллега» разрядил приставленный к его затылку пистолет.
И вот однажды мир, от которого узники были наглухо отделены, внятно заявил им о своем существовании. Им не принесли еды. И то, что этот перерыв в процессе питания продолжался более суток, заключенные могли установить по смене света и темноты в оконной шахте. Но и наступивший за ночной темнотой светлый период в камере не принес облегчения. Двери не открывались. Пищи не было. Голод и жажда все более терзали заключенных, и они принялись искать причины своего нового положения, выдвигая различнейшие соображения. Верх одержала гипотеза, согласно которой в Советском Союзе отмечался какой-то новый особенно торжественный праздник. В честь его начальство тюрьмы решило одарить заключенных необыкновенным в обычном распорядке тюремного дня пиршеством. С этой целью и предпринята экономия продуктов. Полученный избыток будет использован для приготовления роскошного обеда. В порыве фантазии заключенные стали придумывать изысканные яства, которые они желали бы вкусить в день неизвестного им праздника. Хотя эти мечтания не облегчили страданий голода, большинство сокамерников Ирченко с увлечением предалось им.
Неожиданно оглушительный грохот в коридоре (ничего подобного они не слышали с самого начала их заключения в пятигорской тюрьме) вырвал заключенных из мира фантазий. Грохот приближался к их камере. Кто-то стал бить чем-то тяжелым по двери, и тогда ими овладел страх. Будут бить! И когда, наконец, дверь широко распахнулась, перепуганные люди как один, не сговариваясь, движимые первобытным инстинктом самосохранения, сбились на коленях в угол камеры, запрятав головы в руки и выставив вверх заднюю часть тела. Если будут бить, то пусть не по головам.
Вопреки ожиданиям, удары не обрушились на них. Вместо этого какие-то люди, что-то громко и непонятно орали. Их незнакомый и резкий язык нагонял еще больший страх, и заключенные все теснее прижимались друг к другу в углу камеры, боясь поднять головы и взглянуть наверх. Наконец, пришельцы потеряли терпение. Пинками ног и грубыми рывками рук они стали возводить и ставить на ноги упрямцев. И тогда они увидели людей в зеленого цвета чужестранной форме, в невиданных ранее стальных шлемах на головах, с карабинами за плечами. На правой стороне мундиров и на шлемах растопырили крылья орлы с крючковатыми крестами в когтях.
Вдруг стало ясно: за стенами тюрьмы, на просторах их страны полыхала война. Пришельцы, враги Советского Союза, заняли Пятигорск. Эти пришельцы — немцы. Пронеслась тревожная мысль: «Что они сделают с нами?»
Прикладами и пинками солдаты погнали по коридору ошеломленную ничего не соображающую толпу заключенных. Вот они вышли на внутренний двор тюрьмы, залитый ярким горячим светом летнего солнца. Ирченко увидел большую засыпанную чем-то белым яму (в нее свалили чекисты перед своим бегством из города тела расстрелянных политзаключенных. Всех расстрелять в спешке не успели, и заключенные в камерах подвала избежали смерти. Затем яму залили негашеной известью). Вокруг ямы сгрудилась большая толпа людей. Священник в светлом праздничном облачении кадил и возглашал: «Христос Воскресе!» Ирченко поднял глаза к солнцу. Но глаза, в течение нескольких лет отвыкшие от солнца и от дневного света, не выдержали. Ирченко ослеп. Слепота не оказалась окончательной. Общими усилиями русские и немецкие военные врачи возвратили ему зрение. Стояло позднее и жаркое лето. Ирченко стал вникать в суть происходивших вокруг него событий, постигать настроения местного населения. Он понял теперь, почему в августе священник пел весенние ирмосы и тропари пасхального канона: от победы немцев жители Пятигорска ожидали воскресения России, освобождения народа от сталинской тирании.
Ирченко поступил на службу в организованную немцами и казачьими активистами местную полицию, которая в короткое время переловила большую часть энкаведистов, не успевших из-за стремительного наступления немецких танковых соединений на Пятигорск своевременно убраться из города. В своем большинстве население не желало скрывать их у себя. Ненависть к заплечных дел мастерам из ВЧК-ГПУ-НКВД была всеобщей.
Занятие Северного Кавказа и выход к Волге у Сталинграда не увенчались, как первоначально предусматривалось в плане летнего немецкого наступления 1942 года, взятием Баку на юго-западном и Астрахани — на северном побережье Каспийского моря. В январе 1943 года началось отступление немцев с занятых ими летом 1942 года земель и вместе с ними — исход части населения Ставрополья, Терека и Кубани и покидавших свои горные аулы кавказцев-мусульман.
Ирченко не присоединился к беженским колоннам. Немцы перевели его в распоряжение украинской полиции в Киев. В Киеве, на территории Имперского Комиссариата Украины, он столкнулся с германской национал-социалистической политикой колониального управления. На Кавказе, в прифронтовых областях Украины и Дона, не включенных в административную систему имперских комиссариатов, положение гражданского населения было несравненно легче. Ирченко начал протестовать против поощрения немецким начальством чинов украинской полиции, практиковавших бесчинства и самоуправство в отношении местного населения. Ему было невдомек, что именно такого типа, не задающие вопросов исполнители немецких распоряжений, люди с уголовными задатками, ищущие только свою личную выгоду, и были нужны немецкой власти.
