Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4
Так в чине ефрейтора я оказался делопроизводителем нашего лагеря, т. е. по существу в функции хаупт-фельдфебеля Брюсова, который по указанию майора Амлинга составил полученный мною при переходе к казакам пакет. Конечно, мое прежнее немецкое начальство не допускало и мысли, что я, уйдя от них, займу когда-либо должность «шписа», т. е., по-немецки, старшего писаря. Это стало мне ясно, когда есаул Паначевный подошел к столу, за которым я двумя пальцами отстукивал на машинке для «пробы пера» какую-то цидулю, и положил на стол прочитанный им пакет. «Оставьте это у себя», — сказал он мне.
Я вынул из него мое личное дело и внимательно прочел его. Это был любопытный документ. Правильными в нем были только мои личные данные: имя, фамилия, место и год рождения, и мой чин. Но сам послужной список не отражал полностью этапы моей двухлетней службы. Указывалось, что свои обязанности я исполнял хорошо. Но ни слова о моих поездках в партизанские районы в составе автоколонн нашего полка, что относилось к боевым заданиям. Вместо этого характер моей деятельности был обозначен нелепым для солдатского распорядка жизни словом — «трудслужба» (Arbeitsdienst), что в общем соответствовало лишь моим занятиям в Берлине.
Затем следовали практические рекомендации: в высшие звания не производить, к наградам не представлять. И, наконец, заключительный вывод: «Здоровое мировоззрение. Подлежит надзору».
Итак, мое бунтарство не сошло мне с рук. Я мог представить себе, что ожидало меня, если бы я остался в 4-й роте, куда меня перевели из штаба, или попал в другую немецкую часть. Но здесь, в казачестве, преобладал иной подход в оценке личных качеств и лояльности бойца. Об этом свидетельствовал сам факт, что мой командир, есаул Паначевный, возвратил мне пакет, содержание которого мне не полагалось знать.
Вместе с тем ознакомление с моим личным делом вызвало у меня чувство удовлетворения. Своим заключением майор Амлинг молчаливо признавал моральную правоту моего протеста. Ведь он-то вытекал из моего «здорового мировоззрения».
Тем не менее, я нуждался в надзоре, ибо в глазах моего немецкого начальства суть дела заключалась не в моей правоте или неправоте, а в том, что я нарушал установленный порядок. А порядок, хороший или плохой, должен быть (Ordnung muss sein).
По существу это был первый серьезный (увы, не последний) конфликт в моей жизни между русским представлением должного нравственного миропорядка — «правды» — и позитивистическим правосознанием современной западной цивилизации в ее тогдашнем немецком варианте, базирующемся не на основоположных объективных нравственных принципах, а исходящим из правотворящей воли государства. Оно может быть монархией или республикой, диктатурой или парламентарной демократией. Но во всех вариантах политические институты власти утверждают себя источником права как совокупности действующих в обществе юридических норм.
При этом, однако, обходится молчанием то обстоятельство, что как раз идея «неотторжимых прав человека», о которых трубят журналисты и политики, не юридического, а морального происхождения. При этом морали, вытекающей из положений религиозной этики. Это однозначно признает основоположный документ северо-американской республики «Декларация независимости» в преамбуле — «Все люди сотворены равными. Они наделены Творцом неотторжимыми правами…» С современной юридической точки зрения позитивистической законности «Декларация независимости» — неконституционна.
Это, однако, я осознал шестью годами позже, когда в Зальцбургском Философском институте я погрузился в проблемы философии истории и философии права и понял на всю жизнь, что мне нечего стыдиться тысячелетней культуры моей страны с ее традиционной системой духовных и общественных ценностей и с ее специфическим «не рыночным» подходом к решению проблем национального бытия. На основе личного опыта я убедился, что варварство и дикость отнюдь не монополия пресловутого «русского мужика», по мнению бойких журналистов, виновного вместе с русскими «царями» во всех бедах русской истории. Увы, дикость и варварство широко представлены в жизни так называемых цивилизованных стран.
Между тем от внимания моего прежнего немецкого начальства не ускользнуло, что «порядок» был нарушен, и их авторитетные рекомендации не были приняты к исполнению. В этом, впрочем, был виноват я сам. В мое первое и последнее посещение прежнего места службы я расхвастался (меня так и подмывало высунуть язык) моим новым положением. Слушатели были поражены моим успехом, а Вернер Липковский, может быть, желая заставить меня проговориться, заметил: «Твое повышение понятно. Мы ведь дали тебе самую лучшую рекомендацию». Я благоразумно воздержался от комментариев. Мой рассказ произвел впечатление и на русских, и моему примеру последовал Алешка Медведев. Родом из Воронежа, он «приписал» себя к ст. Мигулинской и вскоре тоже очутился в нашем лагере. Его рекомендации в его пакете были много лучше моих, и вскоре он был проведен немецкими инстанциями по штату в казаки-вербовщики. Что же касается немцев, то вывод напрашивался сам собой: вероятно, я или утаил пакет на новом месте или же казачьи командиры проявили недопустимую самостоятельность.
Ни того, ни другого нельзя было позволить (это было бы еще большим нарушением должного «порядка»), и мое бывшее немецкое начальство, очевидно, переслало копию моего личного дела в соответствующие инстанции, которым был поручен административный контроль над добровольческими формированиями. Но об этом речь пойдет ниже. Теперь же возвратимся в казачий этапный лагерь.
Итак, комендант нашего лагеря был есаул Паначевный, эмигрант из Франции. Собственно, он был первый русский эмигрант, с которым я познакомился ближе после моего ухода на Запад в 1943 году. По профессии он был ученый-ботаник. Еще до революции он вырастил в Новороссийске первую в России викторию-регию. На Кубани его фамилия пользовалась известностью. Он был потомок древнего запорожского рода. Один из его предков в XVI или XVII в. заведовал боевыми челнами на Запорожской Сечи. Отсюда фамилия — «Пан човный». Этому предку было даровано польское дворянство. На гербовом щите был изображен казак, стоявший посредине похожей на серп полумесяца лодки.
Есаул Паначевный любил поэзию, был всесторонне начитанный человек. Меня, скромного приказного, т. е. ефрейтора, и есаула Паначевного сблизила общая любовь к «Тихому Дону». Мы часто беседовали об этой замечательной книге и, естественно, не могли пройти мимо ее автора. В одной из таких бесед есаул Паначевный упомянул о приезде М.А. Шолохова во Францию в середине тридцатых годов.
В Париже Шолохов встретился с казаками-эмигрантами. В те годы писатель работал над четвертой книгой «Тихого Дона», и эта встреча преследовала цель собирания воспоминаний белых участников последних месяцев гражданской войны. В ходе беседы ему был задан вопрос: «Михаил Александрович, в вашем романе вы правдиво и с любовью изображаете жизнь казаков на Дону и их борьбу против большевиков. Как же вы при вашей правдивости и любви к казакам можете защищать советскую власть?»
Шолохов ответил: «А что я могу сделать?» Пусть читатель сделает сам свои выводы.
Как я упомянул выше, в лагере был расквартирован конвойный взвод генерала А. Шкуро. Командовал им русский эмигрант из Бельгии кубанец-джигит сотник Корсов. Вообще у нас было «засилье» кубанцев. Взводным вахмистром был Василий Круговой, а его помощником — урядник Стефановский. Офицеры носили русские погоны. Унтер-офицерский состав — немецкие.
Была учреждена также медицинская служба в составе двух человек — Петра Богачева, молодого врача — донца, приехавшего из остовского лагеря (когда он был официально введен в штат лагеря, он получил немецкие лейтенантские погоны с жезлом Гиппократа на них и с кантами медслужбы), и фельдшера, эмигранта из Югославии, унтер-офицера Михаила Потапова. Работы у них было немного, так как народ был у нас большей частью молодой и здоровый. Миша познакомил Петю и меня с техникой спиритических сеансов. Сначала они нас очень заинтересовали. Но публика, которая невидимо толпилась вокруг стола и толкала тарелку, была в высшей степени сомнительная — масоны, сатанисты. Ничего толкового они не сообщали. Во время одного такого сеанса Петя поймал Мишу на жульничестве. Оказалось, что он помогал «духам» приводить в движение тарелку. Доктор, взбешенный, что его так неимоверно водил за нос его младший сотрудник по медицине, схватился за пистолет и завопил: «Убъю!» Угроза, однако, была для врача совершенно невыполнима, а Миша, к тому же, извинился и чистосердечно признался в частичной мистификации (полной ответственности он все-таки на себя не взял). После этого случая я потерял доверие к этому типу сверхестественных контактов, пока со мной уже при других обстоятельствах не произошел действительно необычайный случай. О нем — ниже.
