Михаил Одинцов - Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках
Пятнадцать-двадцать секунд пробега показались ему очень долгими. Самолет описал на разбитых колесах полный круг и затих.
В наступившей тишине слышалось только жужжание гироскопических приборов в кабине самолета да что-то шипело внизу.
Пока к самолету бежали люди, Матвей вылез из кабины, спрыгнул на землю и быстро обошел вокруг «илюхи». Посмотрел, что с ним: обшивка крыльев и фюзеляж походили на решето; винт продырявлен в нескольких местах; оба колеса разбиты. Целы только броня мотора и кабины. Он погладил рукой броневые обводы мотора. Прижался к ним щекой. Сталь, как кожа живого существа, разгоряченного боем, была горячей.
— Спасибо, дорогой. Еще поживем и повоюем. Давай держись.
Подбежал Петров. Обнял Осипова:
— Цел, командир? А Митрохин?
— Я-то цел. А командир на вынужденную сел на нашей территории. Остальные-то все пришли?
— Нет. Горбатов не прилетел.
Подошла полуторка. Разговор оборвался. Пришлось ехать на КП полка.
Митрохин прилетел в полк вечером на У-2. На вынужденную он сел сразу за своими окопами. Ему повезло: ни ранений, ни синяков, ни шишек, а «ил» пропал. Убрать его в тыл под огнем было невозможно. Пехота в этом месте стала отходить и сама подожгла самолет, чтобы не оставлять противнику.
После разговора с командующим ВВС фронта, пока ожидал «кукурузника» и добирался домой, Митрохин многое передумал. Вновь проанализировал свои полеты, полеты командиров эскадрилий и звеньев, вспомнил потери и как они описывались в донесениях. Настроение было тревожное. Необходимость какой-то смены в тактике пришла в противоречие с законностью. Командир дивизии требовал одно, а жизнь диктовала другое. Нельзя было отказываться от малых высот полностью, но варьировать высоты полета было необходимо. На этом настаивали все его подчиненные, и в их правоте он еще раз убедился сегодня. Постоянный бреющий полет превращал воздух из трехмерного пространства в поле с двумя измерениями, что значительно облегчало прицеливание зенитчикам и другим стрелкам. Он вспомнил слова Шубова, который вгорячах сказал: «…Но ниже-то некуда. Земля уже вместо помощника превратилась во врага: только и смотришь, чтобы не зацепиться». Верно ведь: ни маневрировать толком, ни прицеливаться нельзя. В сорок первом они все же убедили Наконечного в необходимости поднять высоты полета и бомбометания, а за ним пошли и друтие.
Подлетая к аэродрому и продолжая еще спорить с собой, он все решительнее склонялся к новому поднять высоту полета метров до шестисот. Земля недалеко, а полет, маневр, прицеливание, да и прикрытие «лаггами» будут лучше. Только еще не знал, как это ему удастся узаконить. Но надеялся, что с комиссаром Мельником они этот орешек разгрызут.
«Кукурузник», как бабочка, порхал над самой землей, перепрыгивал через столбы, провода и деревья, прятался в балках, едва не задевая колесами землю.
Чем ближе подлетал Митрохин к аэродрому, тем тревожнее билась мысль: как без него прошел этот длинный день? Все ли живы? Существует ли полк?
Наконец они поднялись над последними деревьями, и майор увидел ширококрылые зелено-коричневые «илы». Не успел их подсчитать, а У-2 уже катился и подпрыгивал по земле. Самолетик остановился. Пилот повернул к нему голову и крикнул:
— С прибытием домой. Мне побыстрее надо обратно, а то стемнеет!
Митрохин понял, что лейтенант не собирается подруливать к командному пункту, и быстро вылез на КрылО:
— Спасибо за доставку. Счастливого пути!
…Кончился разбор боевого дня. Осипов пребывал в состоянии радостного смущения.
Утром, даже не заслушав доклада, его скоропалительно отругал начальник штаба полка за то, что он «бросил» командира полка в бою, в трудной обстановке и прилетел домой. Матвей знал, что в «бросил» никто не верит, но настроение и радость возвращения из боя были испорчены.
Незаслуженные подозрения больно задели самолюбие, и он не стал докладывать о воздушном бое и сбитых им самолетах, а, показав точку на карте, где сел Митрохин, ушел на самолет, чтобы избавить себя от возможных новых оскорблений и вопросов. Горечь незаслуженной обиды была еще сильнее от того, что «погиб» Горбатов — однокашник, хороший товарищ, добрый и спокойный в трудной обстановке человек
Матвей издали увидел машину, поднятую на козелки, со всех сторон окруженную техниками и механиками. Каждый из них что-то резал, пилил, клепал, снимал, тащил, и ему показалось, что буквально через несколько минут от самолета ничего не останется.
К нему подбежал Петров:
— Командир, повезло нам! — Радостная улыбка на лице. — Все жизненные и силовые элементы целы. Винт и колеса заменим, а остальное, наверное, за сутки сделаем!
Не дождавшись ответа, заметив безразличие на лице пилота, техник посерьезнел и уже тише:
— Что-нибудь с Митрохиным случилось?
— Ничего с ним не случилось. Целый приедет. Попало мне. Начштаб отлаял, как с цепи сорвался, даже рта не дал открыть. Кричит: «Бросил командира!» А я в бою двух «шмиттов» сбил и одного, наверное, подбил, потому что он пропал после моей очереди и больше в бою не участвовал. Защищал его, сколько мог.
— Ну а потом как? Ты сказал об этом?
— Не сказал я. Ну его к ядрене фене. И ты молчи.
— Ах он, сука такая! Я это так не оставлю.
— Не лезь ты не в свое дело. Приедет майор, разберется. Он-то, наверное, видел. Сейчас ляпнешь сгоряча, а он не подтвердит. Тогда как?… Спасибо тебе за добрую весть. Давай клепай! Я на КП, может, опять лететь придется.
Петров вскоре после его ухода прибежал на КП и притащил в своей пилотке бронебойные сердечники и осколки снарядов, которые собрал в фюзеляже у бронеплиты, прикрывающей задний бак самолета. В нарушение всех правил заскочил в землянку, где находились летчики и командиры за подготовкой к очередному вылету, и высыпал из пилотки все на стол начальнику штаба.
— Вот, посмотрите, почему Осипов живой. А то «бросил»! — И, не дожидаясь ответа, выскочил из землянки.
Перед Сергеевым на бумагах лежало около полукилограмма разной формы осколков, от которых на КП запахло порохом и боем. Матвей почувствовал, как по спине просквозил холодный ветерок, напряглись и мышцы ног.
Неловкость и тишину прервал Мельник:
— Ну, не будем усложнять ситуацию. Погорячился сначала начальник штаба, а теперь техник самолета. И одному, и другому было больно… На войне всякое бывает, а люди остаются людьми… Осипов, забирай свой металлолом и распоряжайся им как знаешь. А взаимные обиды надо забыть…
Сделанные им после этого еще два вылета так и не смогли вывести Матвея из состояния раздражения: обида не проходила.
И вот только теперь, когда сам Митрохин разобрал их совместный полет, при всех сказал ему «спасибо» и объявил, что он его представляет к высокой награде за верность службе, мастерство и смелость, Осипов был рад, что справедливость восторжествовала, но стеснялся перед товарищами. Стеснялся не за свои действия, а за то, как они были оценены командиром полка. В своем поступке он ничего героического не видел и был уверен, что любой из сидящих на разборе пилотов вел бы себя точно так же.
Поздравления ребят с предстоящей наградой породили у него чувство вины перед ними, потому что они воевали нисколько не хуже. И если уж награждать, то они все этого тоже заслуживают.
Однако признание правильности его действий, сознание того, что он представляется за этот вылет к правительственной награде, искренние поздравления товарищей-пилотов, которые не очень-то щедры на похвалу, пробудили в его душе, кроме радостного смущения, и другое чувство, чувство гордости. Оно было порождено не зазнайством, не ощущением своего превосходства над другими. Нет, он по-человечески гордился тем, что ему удалось справиться с собой и с «мессершмиттами» в таком непростом бою. И радовался, что не только он, но и самолет выдержал тяжелое испытание. А наедине все мысленно прокручивал перипетии воздушного боя, выписывая плюсы и минусы, особенно минусы, в маневрировании и прицеливании. Он знал, что этот бой никогда не забудет, но все же придирчиво записал его в свою тетрадку заметок о тактике боевых действий, в которой негласно фиксировался фронтовой опыт полка.
Осипов был увлечен Светланой. Он каждый раз переживал радость встречи как бы впервые. И не хотел, и не умел этому праздничному ощущению сопротивляться, хотя понимал всю призрачность дальнейших встреч, продолжения их дружбы. Он знал, что любой день, а может быть, и следующий вылет могут внести в их жизнь, в отношения печальный разрыв. Матвея непрерывно влекло к этой милой девушке, в которой он видел доброту и целомудрие. Когда Матвей смотрел на Свету, то все окружающее куда-то пропадало, растворялось, а была только она в своем скромном платьице. Взгляд ее больших голубых глаз не искал собеседника, не останавливал его, не испытывал над ним свою власть. Обращенный в себя, он был кроток и мягок… Матвей хотел уловить, в чем же заключается прелесть ее лица: оно поражало его, видимо, не красотой и определенностью черт и линий, а чем-то совсем другим, что обычно называют обаянием и пленительностью. И чем больше он смотрел на нее, тем очевидней ему представлялось, что она ему давно знакома и напоминает кого-то, кого он хорошо знает.
