Анатолий Занин - Белая лебеда
К ночи обстрел шоссе приутих, и вскоре появились обозы с боеприпасами. Приехали все наши. Завскладом Рубин, старшина Красавецкий, сержант Неминущий и старший техник-лейтенант Лабудин.
Мы принесли со двора несколько охапок дров и разожгли большой огонь в камине, разогрели мясную тушенку и вскипятили чай. Поднялся сильный ветер, и сразу похолодало. Тут же у огня и пристроились, как кто мог. Чтобы удержать тепло, я расстелил шинель, лег на одну полу, свернулся калачиком и прикрылся второй. Под голову сунул вещмешок. Иной раз проснешься утром, а колени выглядывают из-под шинели и покрыты, инеем…
…Стонущие звуки были похожи на отрывистый бубнящий говорок. Да, да! Будил меня Колесов, а проснулся я от этого страшного стона.
Я поднялся, внимательно оглядел зал и вышел на балкон. Слева, почти у леса, виднелся небольшой дом под красной черепичной крышей с острым верхом. На пороге стояла девушка в белом платье и желтом жакете и смотрела на старика в черном костюме, коловшего дрова.
Возле сарая метрах в двадцати от дома тянулась поленница, а немец все рубит и рубит. Может, так он прогоняет страх?
С тех пор, как вошли в Пруссию, мы мало видели жителей. Они уходили вместе с отступающими войсками.
Колесов еще вчера заглядывал в этот домик. В нем остались садовник и его племянница.
Я вернулся в зал, пошел на звуки, и мне показалось, что они неслись из рваного отверстия в углу, которое, по-видимому, образовалось от разрыва снаряда, попавшего в дом. Припал к отверстию, но все смолкло. Странно. Как будто кто следил за мной.
Я спустился во двор, не поленился сходить к озеру умыться и как раз поспел к завтраку. Красавецкий только что зажарил на вертеле двух кур, неосторожно вернувшихся из леса.
Наш капитан с Неминущим отправился на новую точку, а Рубин отпускал снаряды и патроны, за которыми приехали из батальонов и батарей. Мы помогли ездовым погрузить боеприпасы на подводы, и, когда обоз потянулся из ворот, присели на ящиках, и всласть задымили сигаретами, которыми нас угостил Фома Неминущий.
Во дворе, выложенном булыжником, тускло мерцали лужи между остатками рыхлого снега. За воротами виделось озеро с черными полыньями на синеватом льду. Туман закрывал дальний берег, и казалось, что ворота распахнуты прямо в озеро, в одну из полыней.
…Мне почудились стоны, женский смех, лай собак…
Чу! Затрубили охотничьи рожки, свора собак ворвалась в ворота, и вот уже въезжают всадники с оленем, подвешенным к жерди…
С крыльца замка сбежала молодая женщина в белом платье и желтом жакете и приняла повод коня, с которого ловко соскочил барон в шляпе, замшевой куртке и высоких сапогах. Появились слуги, увели лошадей и собак, а гости молодого барона вошли в замок, где начиналось пиршество после удачной охоты.
Они расположатся за огромным дубовым столом в креслах с высокими спинками, поднимут серебряные кубки в честь молодых хозяев и набросятся на еду. Потом Мария сядет за клавесин, и понесутся волшебные звуки лесной сказки…
…Громко засмеялся Борис Колесов, и я очнулся от видения. Но почему Мария? Я увидел ее мельком, выглядывающую из дверей флигеля, когда мы вчера влетели на полуторке, и еще сегодня утром с балкона замка.
Мария, дочь садовника, живет в этом маленьком домике, куда по подземному ходу пробирался по ночам барон…
— Сходим-ка, Борис, в флигелек, — решительно сказал я и достал из ящика из-под мин свой автомат ППС. — Что-то немцы попритихли…
Шлепая по лужам, мы пересекли двор и вошли в дом.
В небольшой комнатке, обставленной старинной потемневшей мебелью, за столом сидела девушка лет двадцати в черном свитере и в брюках. Увидев нас, Мария побледнела и что-то быстро сказала. Из соседней комнаты вышел высокий седой старик в стеганой куртке и с рюкзаком в руках.
— Гутен таг! — сказал я и присел за стол, положил автомат на колени. — Зитцен зи зих.
Немец сел напротив, рядом с женщиной, не выпуская рюкзака из рук. У него было крупное лицо, коротко стриженные седые волосы и белые пухловатые руки. На розоватом обветренном лице будто застыла притворная улыбка смирения и обреченности, а серовато-голубые глаза его смотрели с затаенной наглостью. Совсем не понравился мне садовник.
Я достал из планшета разговорник и, листая его, взглянул на Марию. Она вздрогнула и отвела испуганные широко раскрытые глаза. Сначала она показалась мне худой и с каким-то невыразительным вытянутым лицом. Пряди светлых волос нависли над глазами и почти закрыли рот и нос. Время от времени она отводила волосы ладонью, но они тут же падали на лицо.
— Кто еще есть в доме? — спросил я, старательно прочитывая слова в разговорнике.
Немец быстро взглянул на дверь соседней комнаты и отрицательно замотал головой.
— Эс ист ниманд да! (Никого нет!)
Я поднялся и, распахнув дверь, увидел узкую комнату, в ней — кровать, стул и большой шкаф. По занавескам на окне и по накидке на подушках я догадался, что здесь живет Мария.
Пока я обследовал дом, Борис стоял посреди комнаты а старик что-то быстро говорил Марии.
Она поспешно ушла в кухню, и вскоре на столе появились маленькие чашечки с дымящимся черным и пахучим напитком. Она первой взяла чашечку и отпила.
— Соображает, — заметил Борис, усаживаясь со мной рядом и отхлебывая кофе маленькими глотками. — Умеют жить с удобствами… Европа… Мария, как звать твоего дядю?
Я заглянул в разговорник.
— Ви хайсен зи?
— Людвиг, — поспешно проговорил немец и тут же затаенно бросил взгляд на Марию.
На вопрос, кто был хозяином дома и где он сейчас находится, Людвиг облизал губы и в замешательстве ответил:
— Барон Гюнтер фон Шуленберг… Э-э-э… Много жил за границей и давно здесь не был. Его сын на фронте, а в доме жила дочь, которая две недели назад со своими детьми уехала в Данциг…
Мария нагнула голову, и свесившиеся волосы совсем закрыли лицо. Неожиданно немец вскочил и заученно закричал:
— Гитлер капут! Энде криг!
— Ну что ты заладил? — остановил его Борис — Сам-то барону кустики подрезал, розочки разводил? — Неожиданно Борис сделал зверское лицо и погрозил пальцем. — А может, ты и есть барон, только садовником прикидываешься? Ну! Ферштеен? Ду барон?
Немец страшно смутился, но тут же взял себя в руки, замотал головой.
— Найн! Их нихт барон! Найн! Их нихт барон!
— Опять заладил как попка! — досадливо махнул рукой Колесов. — Слушай, лейтенант, сил моих нет на эту дивчину смотреть. Она же затравлена.
Выходя вслед за Колесовым, я оглянулся. Мне показалось, что Мария порывалась что-то сказать, но Людвиг положил руку на ее плечо. На миг я представил ее успокоенной, без этого страха, в который она обреченно погружена. И тут она выпрямилась, сбросила руку и убрала волосы с лица.
Испуг и мольба застыли на нем.
— Вас волен зи? — быстро спросил я.
— Найн…
Людвиг облегченно, как мне показалось, вздохнул, и на его лице опять появилась наглая улыбка.
— Что за люди? — нахмурился Колесов. — Какая у них жизнь?
Солнце перевалило за полдень, с озера несло сыростью. Я предложил сержанту осмотреть брошенный дом, и мы пошли по многочисленным комнатам, лестницам, галереям и переходам. На каждом шагу натыкались на перевернутую мебель, битое стекло и разное тряпье. Но кое-что осталось в нетронутом виде. В библиотеке — длинной комнате с громоздкими шкафами с книгами и тяжелыми креслами вокруг круглого стола — Колесов наткнулся на ящики, открыл один и, пока я рылся в книгах, собираясь что-нибудь подобрать для изучения немецкого, весело насвистывал.
— Что за чертовщина! Лейтенант, иди-ка посмотри… Из маленькой коробочки он выбросил окурки сигар. К каждому окурку была прикреплена белая картонка красной шелковой нитью. На одной из картонок я не без труда разобрал надпись, сделанную от руки черным готическим шрифтом: «Париж, 12.05.1941 г.»… Я взял другой окурок, на картонке которого было указано: «Амстердам, 15.03.1940 г.» Были окурки с указанием Каира, Вены, Праги, Шанхая, Токио, Вашингтона. А вот и: «Москва, 17.02.1939 г.»
— Ну и ну, — усмехнулся я. — Выходит, хозяин был дипломатом или военным атташе. Сигару выкурит, окурок же оставит на память…
— Что? — вскричал Борис — Да брось, Кондырь!.. Это же… Ха-ха-ха!.. Ну, фриц, аккуратист! Надо же додуматься до такого. Постой, а не он ли это собственной персоной?
На стене над одним из шкафов висел портрет мужчины лет пятидесяти с седыми висками и моноклем в широко раскрытом глазу. Он был в кителе и с погонами, а на груди висели два креста. В ящике стола, среди разных бумаг оказалась семейная фотография, на которой он был еще молод и полон надежд на высокое предназначение прусского отпрыска. Рядом дети — мальчишка и девчонка, жена — полная, изнеженная, в пышном белом платье.
