Александр Зонин - Морское братство
«Это хорошо», — сказал он себе.
Затем уловил шорох, повернулся и увидел неподвижные фигуры Колтакова и Балыкина.
Безнадежно его дело, раз старые друзья здесь. Но все же он обрадовался им. В памяти возник далекий день на Онежском озере, когда все они были еще молодыми краснофлотцами и спорили о том, чья специальность важнее для корабля. Как они были глупы в своем мальчишеском задоре!
— Просторная мужская работа, — медленно проговорил Ковалев. — Я все-таки прав, Василий.
— Помолчи, Андрей, — попросил Колтаков, — вредно тебе.
Ковалев улыбнулся одними глазами. Теперь уже ничто не могло ему повредить. Они это знали, иначе не пришли бы в кают-компанию.
— Павлуша, у Балыкина морская душа, а он врет на себя. Привыкли мы своих чувств стесняться. И зачем?
Балыкин зашмыгал носом. Не стал вытирать показавшиеся слезы и сказал ворчливо:
— Кто в море не бывал, тот горя не хлебал.
— Лучше спел бы, Василий, — мягко продолжал Ковалев. — Больно хорошо у тебя выходит… «Товарищ, не в силах я вахту стоять…» И песня правильная. В работе и песне твоя душа, а слова — это так…
Он говорил прерывисто, останавливаясь, когда усиливался грохот, а Балыкин морщился, прикрывал рот рукой, будто боялся, что у него невольно вырвется рыдание. И все, кто были в каюте, — замполит, и новый фельдшер, и много смертей повидавший Кийко, и старавшийся быть сдержанным Бекренев, — хмуро уставились на палубу.
— А я бы напоследок песню послушал. Николай Ильич меня понял бы. Но придет Николай Ильич?
Он звал не начальника, а любимого товарища, связанного с ним морским братством.
— Сейчас товарищ Долганов будет. Задерживается на мостике вместо меня, — пояснил Бекренев и шагнул к раненому. — Бодрись, товарищ Ковалев, еще вместе послужим.
Опять грохотали валы, ударяя в киль и борт, обрушиваясь на полубак. Подволок трясся и дребезжал, и свои слова Бекренев выкрикнул.
Потом наступила тишина. Корабль, зажатый волнами, на миг оцепенел, и голос Ковалева прозвучал отчетливо, спокойно:
— Спасибо, товарищ командир. На «Упорном» начал и окончу…
Он не продолжал, инстинктивно экономил силы для разговора с Долгановым. Бекренев понял это, поцеловал бескровные, холодеющие губы и быстро пошел по коридору.
Когда Николай Ильич спустился, фельдшер обтирал шприц после укола. Захлопнул ящик с медикаментами и красноречиво показал на часы;
— До полудня самое большее.
Он вышел, и Долганов остался с раненым один на один.
Николай Ильич присел на краю дивана. Было трудно принять эту гибель от удара безликой стихии. Неясное чувство какой-то вины перед Ковалевым овладело им. Столько раз вмешивался он в жизнь этого парня! И значит, всегда невпопад? Не сумел уговорить остаться на катерах. Потом решил его судьбу, забрав на миноносец. Еще раз решил за Ковалева, не отпустив его воевать, как тот хотел. Может быть, он и позвал, чтобы напомнить, Но нет, и в последнюю свою минуту Ковалев не упрекнет. Не такой человек…
Ковалев молчал. Из груди его вырывались хрипы, и в уголках губ пузырились капельки крови. Небритый подбородок в непроизвольных движениях головы выдвигался вперед, а глаза туманились, словно их затягивала тонкая пленка. Щеки уже втянулись, и тени во впадинах подчеркивали гипсовую белизну лба и заострившегося носа.
Смерть, которую он часто видел за три года войны, никогда не представала перед Николаем Ильичом в таком страшном обличье. Он тихо позвал:
— Андрей!
Веки раненого дрогнули.
— Пришли… Вот как вышло… Беда!..
— Беда, — эхом откликнулся Николай Ильич и бережно взял в свои ладони свисавшую руку. А себе сказал: «Он не умрет, пока будет служить «Упорный». На каждой вечерней поверке первым назовут Андрея Ковалева…»
— Поддержите моих хорошим словом, Николай Ильич. Пускай дружат Лиза и брат; потом сестренку, если выручат, тоже… Вам понятно, Наталья Александровна испытала…
— Не сомневайся, Андрей. Я Машу разыщу.
— Вы мне тоже брат, старший вроде.
Он попытался улыбнуться, но лицо лишь исказилось гримасой страдания.
— Помолчи, Андрей. Боль растишь.
— Нет, что уж беречься. Еще вот жалко — не увижу вашего корабля. Пусть тоже будет «Упорный». Не охладеете к мечте?
Он спросил это даже с какой-то строгостью и требовательностью. И от того, что старшина первой статьи Ковалев в последнюю минуту помнит не только о близких, что он заботится о его мечте, беспокоится о народном деле, у Николая Ильича дрогнули губы и он не сдержал слез.
— Буду работать, Андрей, буду.
Расслышал Ковалев это, прозвучавшее клятвой, обещание? Кто скажет! Ковалев уже не мог заставить свой голос звучать. Непонятно шевелились его губы, и Николай Ильич напряженно всматривался, пытаясь угадать слова, и все не выпускал холодеющую руку. И сколько длилась через рукопожатие эта последняя связь Ковалева с жизнью? Кто скажет! Неистовый удар моря под киль приподнял корабль, рванул тело умирающего с дивана. В последний раз он всхлипнул кровью, поднялись в удивлении брови и упрямо сжались губы.
Сколько еще минут простоял Николай Ильич на коленях, вновь уложив мертвого на диван, не отрывая от него своих рук? Его прощание с умершим прервал Кийко. Механически приняв из руки незаметно вошедшего боцмана сырой от воды сверток, Долганов, не вставая, развернул белое полотнище с голубой каймой, простер его от груди до ног Ковалева. Потом поднялся, козырнул флагу и усопшему и быстро пошел наверх…
И на третий день продолжалась качка, но циклон умчался. Качка была от крупной мертвой зыби, и транспорт продолжал делать суматошные движения — то натягивая буксир, то рыская вперед. Но начинались корабельные будни. Под стон чаек с палуб сгоняли воду, снимали для сушки чехлы, обтирали металл, проверяли хода орудий.
Обычные деловые будни вернулись во все помещения корабля. А в лазарете, где лежал обернутый в простыни и закрытый флагом Андрей Ковалев, косые лучи солнца пробивались между холмами воды через иллюминатор. Они бродили по лбу, по лицу, хранившему какую-то высокую мечту. Сенцов, только что оставив койку, с вывихнутой рукой на перевязи, долго силился разгадать смысл этого выражения. Потом поднялся к Николаю Ильичу и спросил, о чем говорил Ковалев в последние минуты.
— Если я повторю слова, будут ли они такие весомые, такие большие? Нет, не возьмусь, Сергей. Ковалев меня научил, что, как хорошо мы ни думаем о наших матросах, в чем-то мы просчитываемся, чего-то недооцениваем. Есть еще у нас определения — простой матрос, простой рабочий. Барские нотки в них. Если человек, то никак не простой он — весьма сложный.
Он помолчал, набил трубку, затянулся и повторил:
— Вот Ковалев был бы за операцию, которую ты осудил.
— Ну, до циклона, — виновато сказал Сенцов. — Кажется, ветром меня изрядно продуло.
Семнадцатая глава
Лицо Наташи встало перед Кононовым в затуманенном мокром стекле кабины. При последнем телефонном разговоре он угадал это презрительное и злое выражение. «Научитесь жить и работать!..»
Она была права! Оказалось, плохо усвоил уроки войны.
Самолет трясся, будто не летел, а полз по кочкам. С усилием Кононов резко вытянул руку, с усилием провел рукавицей по стеклу. Избавился от навязчивого представления, но в раненой ноге при движении остро резанул осколок, и его охватило тошнотное головокружение. Инстинктивно, до синевы ногтей, сжал рукоятку штурвала, перевел руль высоты вниз.
Когда опять посмотрел вперед, самолет на крутом крене врезался в дождевое облако, за стеклом струилась вода и смывала укоряющий образ.
— Правый мотор дымит, и вытекает масло, — сказал штурман.
— Убираю газ до малого, перевожу винт на большой шаг, — хрипло ответил Кононов.
Штурман говорил спокойным, деловым тоном, но уж лучше бы упрекнул. Небрежность в момент, когда вражеский истребитель подбил мотор и из всасывающих патрубков высунулся язычок пламени, была явной. Десятилетнему мальчугану станет ясна его непростительная глупость. Надо было быстро развернуть машину вправо, и стрелки легко отразили бы атаку. А он растерялся, сделал что-то совершенно несуразное, и немец всадил еще два снаряда. Расстрелял Ладо за бронированной спинкой. Повредил правую сторону руля высоты.
Мало думал о товарищах. Ой, мало! И вот привел их к гибели; чудесных парней, веривших в него, в его честь. Едва замечал их. А теперь лезут в память десятки случаев, когда они показали себя самоотверженными, добрыми, преданными, выносливыми друзьями… Почему так плохо ценил их? Почему позволил себе забыть, что рискует не только своей, но и их жизнью?.. И еще было мучительно, что из его смерти сделают героическую легенду. Никто и не узнает, как опозорился Кононов в этом вылете. Внезапно он принял решение. Если неповоротливую теперь машину нагонят немцы, он даст радиограмму о своей преступной ошибке. Надо умереть честным человеком.
