Гарри Тюрк - Час мёртвых глаз
- Почему ты, собственно, сделала это? - спросил он.
- Почему? Довольно долго было тихо. Тогда женщина сказала медленно и осторожно: - Потому что на свете и так много горя. И потому что я не солдат, а женщина, и мне жаль любого человека, который должен умереть, вот почему.
- Это война! - сказал он.
- Георгий однажды сказал мне, что не русские сделали эту войну, а немцы. Гитлер сделал ее. И они обманывали таких мальчишек, как ты, так долго, пока у них не осталось ничего, кроме одного лишь честолюбия стать героями. Это было тогда, когда вы двое ели у меня. Когда ты хотел открыть банку ножом. Тогда Георгий и сказал, какое горе, что они из вас сделали...
- Благодетель человечества, - сказал Биндиг, - мудрец, который все понимает и всех прощает. Может быть, он еще захотел бы усыновить меня из чистого сочувствия!
- Ты болен, - она схватила его за руки и держала их, - ты должен не спорить, а спать...
- Я не болен! - упрямо запротестовал Биндиг. - Но я терпеть не могу людей, которые разбрасываются вокруг своей мудростью. Я не люблю, когда со мной обращаются как с маленьким ребенком, потому что они чертовски рано отучили нас чувствовать себя как дети!
Она не возражала ему, и он тоже молчал. Он погасил сигарету и пристально смотрел в темноту. Тогда она нерешительно спросила: - Ты его бил?
- Я воспрепятствовал тому, чтобы он выстрелил в меня. Пусть он и мудр, но мне наплевать, целится в меня мудрец или дурак. Я защищаюсь от обоих.
- Боже мой! - сказала она. – Могло статься, что я вернулась бы домой и нашла твой труп. Я не могу больше об этом думать.
- Ты спокойно можешь думать! -Он тихо рассмеялся. - И тебе не нужно бояться. Я очень многого не знаю о жизни и о мире. Только то, что находят в книгах. Но зато я знаю семь различных методов убийства голыми руками.
- Когда же, наконец, закончится все это безумие, - сказала она. – У человека есть только эта совсем жалкая жизнь, и он не знает, в какой день они отберут ее у него. Вся жизнь была дерьмом. И ему не оставляют даже этого дерьма!
Она поднялась и склонилась над ним. В темноте он мог узнать контуры ее тела. Он чувствовал ее тепло и видел, как ее губы шевелились.
- Я всегда была одна, - сказала она, - и как ребенок, и как девочка, и как женщина. Всегда было одно и то же. Я была только одна с биением моего сердца. И уже несколько дней я боюсь, что однажды ты больше не вернешься. Как будто они всю мою жизнь держали меня прикованной к дыбе. Всегда страх и ненависть и немного надежды. И теперь только лишь страх. Страх за тебя.
Он провел ладонью по ее волосам и оставил руку лежать на ее плече. Если они разузнают, что происходит в этом доме - сказал он, - тогда мы все трое умрем в тот же самый час. У какой-то стенки здесь в деревне, мимо которой проходили уже сто раз. Или у стенки в в том месте, где находится штаб дивизии и полевая жандармерия.
Она опустила голову ему на грудь. Он чувствовал, что она плакала, и прикусил себе губу.
- Боже мой, - шептала она, - Боде мой на небесах, если ты есть, почему ты не положишь конец этому безумию!
Внезапно он вспомнил о пистолете, который забрал у русского. Он тихо спросил ее: - Куда ты спрятала пистолет?
- Там было два пистолета, - ответила она, - один лежит в твоем кармане.
- А другой? Русского?
- Я отдала его ему.
Он лежал тихо. Он даже не шевелил руками. Он только спросил: - Значит, все дни, пока я лежал здесь, у него было оружие.
- Да, - сказала она просто, - оно было у него.
Через некоторое время она поспешно добавила: - Тебе не стоит бояться. Он не застрелит тебя.
- Я не боюсь. Но это было неумно давать ему оружие.
Она тихо ответила: „Нет. Это не было неумно. Потому что он не будет стрелять в тебя и, вообще, ни в кого. У него есть пистолет, и он ему нужен, потому что если бы они его поймали, они бы его мучили. Поэтому ему и нужен пистолет. Он знает, что ты его не выдашь, и он не будет стрелять в тебя.
- Ты ему слишком сильно веришь.
- Ему можно верить.
- Вот в том-то и дело, - сказал он измученно, - ему можно верить, но самому себе верить больше нельзя.
- Это жестокое время, - произнесла она. Он заметил, что она снова плакала. Довольно долго он прижимал ее голову к своему телу, как будто бы он мог ее этим успокоить. Но тогда он сам больше не мог быть спокоен. Он больше не мог лежать просто так с нею рука об руку в темноте и чувствовать, как она плакала.
- Это проклятое время, - сказал он гневно, - хуже чем все времена, которые когда-нибудь были! Но кто сделал его таким? Ты? Или я? Я еще ребенком не любил, чтобы меня били за то, чего я не делал, и я, видит Бог, не виноват в том, что сейчас это убийственное время. Посмотри на меня! Сколько мне лет? Мне даже еще нужно разрешение родителей, если я хочу жениться. Но я убил уже несколько дюжин человек. Виноват ли я? Или же я такой вот мудрец, что я, например, еще ребенком мог знать все лучше тех людей, которые меня воспитывали? Не я сделал это время и не я сделал войну, и не я разделил людей на христиан и язычников, на немцев и русских, на национал-социалистов и коммунистов! Я еще только учил азбуку, когда было предрешено все то, что происходит теперь. Я видел, как старики бегали в коричневых фраках, и они были воплощением всей житейской мудрости для меня. Я вместе с азбукой учил, кто хороший и кто плохой. И как поднимать руку, чтобы приветствовать фюрера. Они объяснили мне все, до тех пор пока я не понял все это полностью. Они подсказали мне, что я должен был повторять, и они сунули в руку мне стихотворения, а первого мая знамя со свастики. Где были мудрецы того времени? Я не искал их, так как я не знал, что они существуют. И они не приходили ко мне, пока я не созрел для армии. Там из меня сделали героя, не спрашивая меня самого, хотел ли я стать героем или нет. Они не спрашивали никого из нас. Они послали нас сюда, обучили и вооружили. Но кто виноват в этом? Я? Или ты? Кто тут прав, а кто неправ? Большинство из нас никогда этого не узнают, и если даже они и узнают, то будет слишком поздно, потому они ничего не смогут изменить. Так же, как и я ничего не могу изменить. Или ты знаешь выход?
Она медленно покачала головой. Над ними все еще звучали шаги русского.
- Не спрашивай меня, - тихо попросила она, - я не знаю ответа. Я ни на один из твоих вопросов не могу дать ответа...
На фронте началась стрельба. Это должны были быть тяжелые пушки, так как грохот разрывов заставлял склеенные на скорую руку стекла дрожать в окнах.
- Спи, - тихо сказала женщина Биндигу, - спи, если можешь. Эта война и все это проклятое время забрало у нас наше счастье. У нас, и у того русского наверху тоже. У каждого это счастье забрали своим способом. Он мне это говорил. Его счастье отобрали у него мы. Хотя мы сами этого не хотели. Мы принесли несчастье другим. Но мы и сами несчастны...
Они лежали тихо. Над ними были шаги, а снаружи гул артиллерии. И белая ночь с ее синими тенями, без звезд. В этой комнате нельзя было слышать крики раненых и видеть пропитанные потом лица артиллеристов. Треск пулеметов не доносился сюда, и кровь на снегу была очень далеко. И все же все это было в этой комнате с дрожащими обломками в оконной раме и с шагами русского, и с женщиной, беззвучно плакавшей на плече обессиленного солдата.
Кровавый снег
Когда Вернер Цадоровски, моргая, открыл глаза, то увидел, что кто-то роется в вещах Биндига. Еще не было светло, и он только неясно мог разглядеть фигуру человека, который там возился. Он медленно и вытянул колени. При этом он заметил, что Паничек еще спал рядом с ним, громко храпя. Он поселился на этой квартире только несколько дней назад. Обер-ефрейтор в углу тоже еще спал. Он выпил вчера вечером бутылку джина, наполовину смешав его с красным вином, которое они получили вместе с едой.
Цадо быстро сел и сказал вполголоса: - Эй, что ты там ищешь?
В этот момент он узнал Биндига. Он быстро поднялся и пару раз потянулся.
- Неужели, малыш! - сказал он тогда. Вот так неожиданность! Я-то думал, ты еще и пальцем не можешь двигать?
Биндиг поздоровался с ним и уселся на соломенный тюфяк. Он еще выглядел бледно в свете стеариновой свечки, которую зажег Цадо, и лицо его было довольно худым. Но Цадо ощущал облегчение от того, что Биндиг вообще снова был тут. – Ты останешься? – спросил он, - или ты просто пришел, чтобы забрать кое-что из своих вещей.
Биндиг покачал головой. Он сидел на соломенном тюфяке; и искал сигареты в карманах. Когда он нашел их, то дал одну Цадо и сам закурил вторую. Потом он сказал: - Я остаюсь. Я снова чувствую себя совсем здоровым.
Цадо затянулся сигаретой и посмотрел на Биндига. Они сидели напротив друг друга в таинственном свете, который стоящая на полу свеча бросала снизу вверх на их лица.
Эта штука чертовски его замучила, думал Цадо. Как только это было возможно? Даже неизвестно точно, что с ним было? Нервная лихорадка? Во всяком случае, это не было простудой или чем-то в этом роде. Это сделало его на несколько лет старше. Можно было подумать, что перед ним теперь настоящий мужчина. Но и при этом он лишь немного больше, чем достойный сожаления большой мальчик, который влюбился в необычную женщину. По-видимому, не без взаимности. Любит ли она его теперь на самом деле или это отношения вроде тех, которые происходят между кроватью и умывальником? Кто может понять этих женщин? Все же, вероятно, у нее ничего такого нет с глухонемым полуидиотом, и ей как раз хорошо, что Биндиг влюбился в нее.
