Александр Проханов - Пепел
Его прогоняли. Он был не нужен. Это могло быть для него оскорбительным. Это и было для него оскорбительным. Но вместе с этим он почувствовал облегчение. Так просто рвалась эта связь, которая казалась восхитительной, но была обманчива, не имела будущего. И эта женщина первая это поняла. Она освобождала его от нелепых объяснений.
— Хорошо, я уйду, — ответил он, вставая. На ощупь отыскивал свою одежду, отделял от ее юбки, чулков.
Оделся. Вышел из светелки. Через калитку прошел наружу и оказался на речном обрыве. Вся река, берега, цветущие черемухи были еще в черной тени. Но на небе была огромная желтая заря, и на реке в нескольких местах лежал ее латунный отсвет. Пели соловьи, непрестанно, по всем холмам и рощам, всем темным оврагам с талой водой. И он, оставив вторую в своей жизни женщину, испытал такое освобождение, такой прилив сил, обожание к этой могучей заре, черной реке, соловьям, что потом вспоминал о них в самые тяжкие невыносимые дни своей жизни.
Глава 16
Лето ошеломляло своей стремительной, бурной красотой, каждый день изумляло своей новизной и свежестью. Там, где еще недавно была серая блеклая пустошь, вдруг появлялись цветы, покрывая все бугорки и ложбинки. Сначала желтые. Их тут же сменяли белые. За ними следовали голубые. Казалось, кто-то волшебной рукой стелит вдоль опушек разноцветные платки и косынки, дает полюбоваться ими день-другой, а потом сдергивает их и стелет новые, с новыми дивными узорами. Вдруг в одночасье зеленые сочные лужки и луговики, обочины дорог и окраины вспаханных полей покрывались цветущими одуванчиками, огненно-золотыми, солнечными, ликующими. Вся земля, вся летняя теплая Русь становилась золотой. Эти золотые поля и дороги уходили за горизонт. Казалось, что кто-то славит Творца, устилает ему пути. И Суздальцев знал, что одуванчик — это цветок русского рая; вот-вот он увидит, как по золотым цветам приближается к нему пернатое диво в белом хитоне со следами золотой пыльцы.
А потом одуванчики за одну ночь исчезали, и луга были пепельные, серебристые, и ветер уносил в небо тихие летучие семена, и весь воздух светился от крохотных тихих лучей.
Он не успевал насладиться этим золотым великолепным нашествием, как вдруг оказывался на цветущем лугу, где еще не побывали косцы. Полдневный жар, накаленный воздух, сверканье бесчисленных цветов, ворохи лилового горошка, россыпи ромашек, робкие и нежные колокольчики, розовый подорожник, желтый зверобой, белый тысячелистник. И разноцветные кашки, и малиновые гвоздики, и все это спутано, благоухает, жужжит шмелями и пчелами, мерцает мотыльками и бабочками. Невозможно пройти — твои ноги запутались в травах. Невозможно смотреть — ты слепнешь от стеклянного блеска, от моментальных огненных вспышек. Кругом тебя гулы, свисты, медовые благоуханья. И кажется, ты близок к сладкому обмороку, рухнешь на эту россыпь ромашек, сомнешь эту хрупкую семью колокольчиков. Над тобой замелькают, залетают серебристые голубянки, промчится огненно-красный «червонец», проплывет, как летающий белый цветок, бабочка боярышница.
А эти летние ливни и грозы, когда вдруг становится невыносимо душно и жарко… Все затихает. Умолкают шмели и кузнечики. Над лесом встает синяя тяжелая туча, затмевает солнце. У ее огненной кромки кружит семья ястребов. Туча, как башня, начинает расти, надвигается на затихший мир. В ней что-то бесшумно мерцает, пробегает беззвучный огонь. И спустя минуту рокочет, хрустит, громыхает. И вдруг с шипеньем, стуком, ударяя в кипящую землю, начинается ливень. Дороги разом чернеют, начинают течь мутной водой. Зеленая рожь наклоняется. Вершины берез начинают мотаться, как косматые зеленые головы. И ты стоишь у ствола березы, видя, как он белоснежно стекленеет в дождь, как по нему текут вниз ручьи, как из зеленых грив рушатся на тебя ледяные водопады. И ты стоишь в страхе и восхищении, слыша, как трескается небо, падают молнии, и кажется, одна уже нашла тебя, мокрого, беззащитного, прижавшегося к стволу. Дождь кончается разом, все затихает. Капает с листьев вода, рожь стоит отяжелевшая, согнув свои усатые колоски. И ослепительно синеют мокрые васильки, и чудесно в сыром чистом воздухе стоит над полем радуга.
Суздальцев не мог наглядеться, налюбоваться. Жадно следил за переменами в лесах и лугах, которыми одаривала его природа, награждала небывалым опытом. Он старался напитаться этой красой, запомнить, удержать в своей памяти, в глазницах. Знал, что этот опыт дан ему для укрепления духа, для сбережения в себе самом высокого и прекрасного перед будущими испытаниями, в которых ждут его горе, потери, беда. И чтобы не пропасть среди грядущих бед, он должен теперь налюбоваться, надышаться этой родной, любимой красотой.
И он без устали бродил. И пальцы его были в цветочной пыльце. А в глазах переливались разноцветные дали, куда выкликала его загадочная судьба.
Он получил задание от лесничего пройти по участку леса, где было много состарившихся и больных деревьев. Их нужно было отметить клеймом, подготовить участок для санитарной рубки, замерив приблизительный объем древесины. Для этого Суздальцев вызвал трех лесников — Ратникова, Одинокова и Полунина. Забравшись в чащу, они приступили к работе.
Впереди, длинноногий, раздвигая сапогами папоротники и заросли черники, шел Полунин. Высматривал умиравшие ели с облупившейся корой, изъеденные насекомыми, избитые дятлами, окруженные древесной трухой. Ловко, на ходу, стесывал топором кору, оставляя место для клейма. За ним, тучный, с круглым животом, на коротких ногах переваливался Ратников. Держал в одной руке банку с краской, в другой — клеймо на деревянной ручке. Макал клеймо в краску, бил железным набалдашником в дерево, оставляя красную оттиснутую звезду. Катился дальше вслед за Полуниным. Следом, меланхоличный и равнодушный, небрежно шаркал сапогами Одиноков. Мерил толщину заклейменного дерева, помещая ствол в деревянные клещи мерной линейкой. Презрительно смотрел на цифры, через плечо сообщал их замыкавшему процессию Суздальцеву. Тот держал тетрадку, занося в нее данные, чтобы на досуге суммировать полученные результаты. Потом сюда придут пильщики, и поврежденные, отжившие век деревья будут спилены и проданы крестьянам из соседних деревень.
Суздальцев шел по следам лесников, слыша гулкие звоны топора, музыкальные удары клейма, покрикивания Одинокова. Лес был темный, с редкими пятнами солнца, с могучими елями, опустившими к земле тяжелые лапы. Под ними росли папоротники, распушив во все стороны резные перья, местами уже ржавые. Густо, глянцевитым покровом росла черника. Дымчато-синие, обильно виднелись ягоды. Иногда попадались белые большие поганки и красноголовые мухоморы, которые идущие впереди лесники сшибали сапогами.
Суздальцев наслаждался этим шествием через лес, хватая по пути ягоду черники, цепляя пальцами шершавый, в крохотных пупырышках лист папоротника. Он думал, как славно ему находиться среди этих бывалых, поживших на своем веку мужиков, которые, прощая ему молодость и неопытность, научили множеству приемов и навыков, без которых невозможна жизнь на природе, невозможен трудный крестьянский быт. Как благодарен он Ратникову, который позвал его на поминки своего шурина, и он вместе со всеми сидел за тесным столом, уставленным яичницей, винегретами, круглой, окутанной паром картошкой. Пил, не чокаясь, горькую водку, оглядывая строгие лица сошедшейся на поминки родни. Как был благодарен Одинокову, с которым охотились на уток, выслеживали их на стылой, с остатками льда реке. Он выстрелил сквозь кусты по скользящим утиным головкам; несколько уток шумно поднялись, а две остались среди водяных водоворотов. В безумном азарте, с собачьей охотничьей страстью, он разделся и кинулся в ледяную воду. Почувствовал, что умирает. Доплыл до утки, взял ее в зубы, как спаниель, вернулся на берег. И когда выходил, березы на берегу стали красные, словно пропитанные кровью. Парализованный судорогой, он стоял босиком на земле, а Одиноков вливал в него водку, растирал переохлажденное тело. И как благородно, по-товарищески поступил Полунин, когда вместе шли по зимней дороге, и он, Суздальцев, нес на плече тяжелую бензопилу — а Полунин взял у него пилу, настоял на этом и шел, неся на спине тяжелый, с блестящей зубастой цепью инструмент.
Петр не сразу заметил, как лесники, нарушив свое стройное шествие, сбились вместе, торопливо ушли вперед, разом оглянулись. Смотрели издали, как он приближается. Он продолжал идти к ним, держа тетрадку. Видел близкий ствол старой ели, на которой была сделана затеска и краснело сочное клеймо. Почувствовал обжигающий укол в шею, разящую боль. Вскрикнул, ошалело метнулся в сторону. Успел разглядеть на земле среди папоротников раздавленное осиное гнездо, напоминающее свернутое из пепельной бумаги комок, вьющихся ос, и несколько рассерженных, черно-золотых насекомых, атакующих его. Он бросился прочь, гонимый не столько болью, сколько смертельной обидой на лесников, которых считал своими товарищами, соратниками, делившими с ним тяготы лесной работы. Он только что думал, как сроднился с ними, как понимал их души, их крестьянские заботы, старался помогать им, закрывал глаза на их мелкие проступки, лесные кражи, не докучал им своими наставлениями и требованиями. И за это они так зло, бездушно посмеялись над ним. Разворошили осиное гнездо. Не предупредили его. Знали, что он, замыкавший шествие, будет искусан осами. Издали хохотали, смотрели, как он, прижав руку к искусанной шее, убегает от ос.
