Нгуен Тяу - Выжженный край
Широко зевнув, она повернулась к Кук и сонным голосом сообщила:
— Скоро светать начнет!
— Что вы делаете? — спросила ее Кук.
— Я-то? Да вот воды хочу вскипятить. Иди сюда, погреешься и горяченького хлебнешь, усталость как рукой снимет. Да, бомбу сбросить не долго, а вот закопать — смотри, что делается: почти полсотни нас старалось и еле-еле за полночи справились!
Она подложила под фляжку синтетическую подошву башмака и подожгла. С треском вспыхнуло пламя, разнося тяжелый смрадный запах.
Потом огонь стал желтым. Языки пламени осветили запавшие щеки женщины, растрепанные, все в земле волосы.
По всему нолю уже разгорались огоньки просыпались остальные, те, кто тоже всю ночь засыпал воронки.
Пролетела вынь. Утренний туман, казалось, стал еще гуще, точно спрессовался. Смутно видны были фигуры людей, сидящих вокруг небольших костерков или идущих с полными земли корзинами на коромыслах. Продолжали засыпать воронки.
К их костерку подсели еще несколько человек. Ожидая, пока закипит вода, курили — тут были и мужчины, — передавая друг другу самокрутку, перебрасывались короткими фразами, вспоминали прошлые бомбежки.
— Послушай, Дам, — обратилась к высокой женщине, разжегшей костерок, другая, молодая. Она ворошила огонь. — Небось помнишь бомбежку, когда мы вместе бежали? Я своих малышей в корзине на коромысле несла, а на твоих тогда посмотрела и ужаснулась, думала: разбегутся кто куда, ищи потом…
Высокая промолчала.
— Я помню, — подхватил мужчина лет пятидесяти. — Я вас обогнал, сундучок нес да споткнулся, сундучок раскрылся, все мое добро из него и посыпалось. Только я побоялся тогда остановиться, подобрать.
— И я до сих пор все помню! — включилась в разговор еще одна женщина, она только что проснулась. — Еще бы тебе остановиться! Самолеты так ревели, над самой головой. А твои дети, Дам, ссорились, вещи больно тяжелые несли. Я еще оглянулась, прикрикнула на них, чтоб на землю легли скорее. Всего в каких-нибудь нескольких метрах от меня лежали. Бедняжки! Прямое попадание… Я едва глянула, сразу поняла — все трое погибли…
— Ладно, хватит вам раны бередить! — всхлипнул кто-то сзади.
— Нужно помнить! Каждая вот такая воронка сколько она горя принесла!
— Чертовы америкашки, сколько людей сгубили!
— Собачье племя!
Высокая женщина, сидевшая около Кук, по-прежнему хранила молчание. Кук помнила эту бомбежку очень хорошо — тогда были Б-52.
Скоро, через каких-нибудь несколько дней, не останется здесь больше ни одной воронки. Поле покроется ровными бороздами — по нему пройдут тракторы. Здесь посадят рис, соберут урожай. Пройдет время, сотрутся с поля следы войны. Но не сотрется память о прошлом в душах людей. Сегодня память о прошлом помогает жить, боль придала людям силы, и вышли они все на поле, чтобы вновь рожала земля.
Кук с состраданием и горечью посмотрела на худое, истощенное лицо своей соседки и снова перевела взгляд на поле.
В селе запели петухи.
Высокая женщина палила кипятку в крышку от солдатской фляги и, обернув полой одежды, подала Кук. Неожиданно туман прорезал свет фар, раздался шум мотора, из тумана вынырнула спрыгнувшая с трактора Оу.
— Кук, — сказала опа, присаживаясь рядом на землю, — можно мне тебя о чем-то спросить?
Кук поднялась и, ласково обняв за плечи, отвела ее в сторону.
— Что случилось, малышка?
Большие глаза Оу пристально следили за светом фар работающего на поле трактора.
Дрожащим от волнения голосом она сказала:
— Знаешь, а мне всю ночь пришлось бежать перед трактором, показывать дорогу, такой плотный туман!
— Ты только это хотела сказать!
— Нет, погоди, дай договорить. Взгляни на мою одежду, пощупай — все мокро от росы! И волосы тоже. Так вот, трактористы в конце концов усадили меня на трактор рядом с водителем. А он научил, как фары включать и выключать…
— Ну и что?
— Кук, ну пожалуйста, разреши мне!
— Разрешить? — удивилась Кук. — Что разрешить?
— Учиться на тракториста!
Оу крепко обхватила Кук обеими руками за талию.
— Линь мне сказал, чтобы я тебя нашла и поговорила. Он считает, что я смышленая и достаточно сильная. Он хочет, чтобы я стала трактористом, тогда паше с ним будущее…
Здесь Оу запнулась и смущенно спрятала лицо на груди у Кук.
Небо стало уже почти совсем светлим.
ЧАСТЬ VI
Поля надежды
Глава XVIII
К началу октября несколько тысяч офицеров марионеточной армии, выловленных нашими бойцами или же добровольно сдавшихся в плен, те, кто еще в марте месяце командовал операциями и отступлением из северной части Первой стратегической зоны, были уже распределены по лагерям. За каждым из них стояла своя, отдельная жизнь с ее ошибками и преступлениями, у каждого же было свое отношение к происшедшему, то есть к поражению. Свершившееся уравняло их лишь в одном — так или иначе, но всем им теперь пришлось разделить судьбу рухнувшего режима.
Лагерь номер пять был отведен специально для бывших карателей — дело каждого из них трибунал уже рассмотрел, — тех, чьи преступления были особенно тяжки и чья деятельность в свое время отличалась особой активностью.
Было семь часов вечера. Бывший майор «коммандос», тот самый, с которым мы встретились в начале повествования, по пояс голый лежал ничком на тростниковых парах. На его спине, оседлав его, сидел лысый человек с крючковатым, похожим на хищный клюв носом и всей пятерней, как хозяйка опару, усердно разминал распухшее плечо майора. Майор чувствовал, как постепенно затихает поющая боль.
— Будет тебе с одним плечом-то возиться, — сказал он лысому, — давай принимайся за спину.
Лысый отпустил плечо, перевел дух, откашлялся и, растопырив пальцы пошире, с силой провел ими, всеми десятью сразу, сверху вниз по спине майора, от плеча до поясницы, а затем, также обеими руками, только теперь уже ребром ладони, принялся наносить по спине мелкие дробные удары. Сегодня целый день пленные перетаскивали бревна, и теперь майор с наслаждением прислушивался к тому, как расслабляется под массажем все его изнуренное усталостью тело.
Со стороны холмистой долины налетел порыв ветра, неся с собой пряные запахи трав и разгоряченной земли, проникавшие в барак через щели в бамбуковой стене.
— Во сколько нам завтра выходить? — раздался из дальнего угла хрипловатый, с заметным северным выговором голос.
— В шесть утра, — откликнулось сразу несколько человек.
Лысый — они с майором уже успели поменяться местами, и теперь он лежал ничком, а майор массировал ему спину, — приподняв голову, спросил:
— Что им на этот раз от нас нужно, не знаешь?
— Почем мне знать! — возразил майор.
Снова налетел порыв ветра. Тусклая самодельная коптилка — фитилек в банке из-под сайгонской сгущенки «Старик» — выбросила высоко вверх, чуть ли не прямо в лицо майору, язык едкой копоти. Майор отвернулся, чихнув пару раз, убрал падавшие на лоб длинные пряди волос и, продолжая массаж, обратился к сидевшему в глубине нар ко всем спиной человеку:
— Пожевать чего не найдется? Слышишь, старый барс?
«Старый барс» — это ему принадлежал хрипловатый, с северным выговором голос — усердно готовился к предстоящему назавтра походу, укладывая свои пожитки в вещмешок. Две трети рваной, местами склеенной вощеной бумагой циновки из пластика, которую он разложил в углу пар у самой стены, занимала груда всякой всячины: всевозможные бутылки, поржавевшие консервные банки, с десяток сырых клубней маниока — кусок вареного маниока был припасен у изголовья, — пила, штук пять старых книжек стопкой, американские солдатские фляжки, которых было особенно много, и прочая подобная дребедень.
«Старый барс», продолжая напихивать вещмешок, прихлебнул от одной из фляжек и, обернув потрепанное, с тонкой полоской усиков лицо, спросил:
Только поел и уже снова жрать хочешь?
— Да нет, это я так, просто чего-нибудь вкусненького захотелось… — ответил майор.
Лежавший под ним лысый, подняв голову, с сильным южным акцентом произнес:
— Ну и обжора же ты, майор!
«Старый барс» бросил кусок вареного маниока, майор поймал его на лету и, так и оставшись сидеть на спине лысого, принялся с наслаждением жевать, отщипывая по маленькому кусочку.
Раньше в такие вот ночи, подумалось ему, к его услугам была укутанная зеленью вилла в фешенебельном районе Хюэ, музыка, красивая жена, виски и большое разнообразие других хорошо охлажденных напитков. Может быть, если бы он не натрудился так сегодня, перетаскивая тяжелые бревна — подобной усталости он, кажется, еще никогда не испытывал, — ему не показался бы столь сладок вкус простого маниока. И счастье, и беда в нашей жизни, философически подытожил он мысленно, понятия весьма относительные и всякий раз обуславливаются вполне конкретными обстоятельствами. Всего каких-нибудь несколько месяцев назад, когда закончилось заседание трибунала, вынесшего ему окончательный приговор, он едва не свихнулся от радости, что ему дарована жизнь. Ведь только что казалось, что смерти никак не избежать, он уже и чувствовал-то себя мертвым, и вдруг — неожиданное воскресение, чудесное возвращение к жизни. Едва осознав, что будет жить, он понял, что все это время страстно мечтал только об этом. Он отлично понимал, что отныне его жизнь больше не принадлежит ему, теперь ею распоряжались его враги, и он не в силах был в этом ничего изменить, а думать о каком-то реванше и вовсе не приходилось, и все же он хотел жить, хотел жить несмотря ни на что, просто быть живым, его начинала бить дрожь, стоило лишь представить черное, неотвратимо нацелившееся дуло. Что же это, выходит, он просто-напросто оказался на поверку жалким трусом, он страшится смерти? До трибунала он молился в душе: все что угодно, лишь бы не расстрел, пусть всю оставшуюся жизнь ему придется рыть землю или таскать на себе бревна, даже тогда он будет счастливейшим из смертных. Но но прошло и трех дней после его перевода в лагерь, как он с удивлением заметил, что теперь уже его приводит в ужас мысль о тяжелой физической работе, которой здесь придется заниматься. А порой и того лучше — нет-пет да и возвращалась тоска но прежней счастливой и обеспеченной жизни. Сложна и неисповедима душа твоя, человече.
