Борис Сопельняк - Рядовой Рекс
Передовые подразделения дивизии вели бои на подступах к Днепру, а «группа 7» — такой был позывной у Ларина — просочилась через линию фронта и вышла в плавни.
Когда первая пятерка села в лодку, Седых приказал:
— Двоим на берег! Быстро!
— А я шо казав?! — поддержал сидящий на веслах партизан. — На этой галере пятерых, да еще с оружием, не перевезти. Дывысь: як тилька хлопци силы, до воды стало миньш пальца. Потонэмо. Уси потонэмо!
— Вот именно, — подтвердил Седых. — А задача у нас совсем другая. Приказа тонуть не было.
Разведчики выскочили из лодки и, зябко ежась, смотрели на зловеще-холодную рябь Днепра.
— Что случилось? — протиснулся вперед Ларин. — Почему не отчаливаете?
— Перегруз, — бросил Седых. — Пятерых лодка не выдержит.
— Да? А Громов уверял, что лодка рассчитана на пятерых.
— Он не учел веса оружия. Да и боезапаса у нас сверх всякой нормы.
— Та-ак, — подергал усы Ларин. — Что же делать?… А скольких твой ковчег выдержит? — спросил он у партизана.
— За троих ручаюсь.
— Вместе с тобой?
— Нет. Я не в счет.
— Сколько рейсов можно сделать за ночь?
— Три. От силы четыре.
— Значит, понадобится три ночи. А планировалось две. Как быть? — обратился он к Седых и вынырнувшему из темноты Зубу.
— Ты командир, тебе и решать, — пожал плечами Зуб. — Учти еще и мокроступы. Они хоть и легкие, а места занимают много.
— Много? — удивился Ларин. — Ты хотел все мокроступы отправить одним рейсом? А вдруг именно этот рейс будет… неудачным? Людей переправим, а мокроступов нет. Вся операция — побоку!
— Виноват, — смутился Зуб. — Глупость сморозил. Каждый возьмет мокроступы с собой. Иначе нельзя.
— Вот именно. Радист, — позвал Ларин, — сообщи «Березе», что операцию начинаю, но времени она займет — плюс одни сутки.
— Есть, — кивнул радист.
— Первым рейсом пойдет младший лейтенант Седых. С ним — глаза и уши нашей группы — Шарко и Мацкевич. Повнимательней там, — пожал он всем руки. — Осмотритесь как следует, подберите местечко для дневки и затаитесь. Я буду послезавтра с последней лодкой.
Скрипнули уключины, плеснула волна — и лодки как не бывало.
«Все, машина завертелась, теперь ее не остановить, — вышагивая по берегу, размышлял Ларин. — С одной стороны, это хорошо — все сомнения побоку и нужно только действовать. Но правильно ли я поступил? Командир должен быть впереди, а я решил переправиться на последней лодке. Не трусость ли это? Смотри, Игоречек, если разведчики расценят твой поступок именно так, в бой они за тобой не пойдут. Нет, я прав! — совсем по-громовски ударил он правой по ладони левой руки. — Я отвечаю за всю операцию, а не за ее отдельный эпизод. Ой ли?! Ой ли?! — укорял он себя. — Одно дело ступить на вражеский берег первым и совсем другое — присоединиться к группе подчиненных, которые прощупали каждый сантиметр этого берега. На мину уже не наступишь, в засаду не попадешь, на пулемет не напорешься. Все это так, но переправа — лишь начало операции. Главное — плацдарм! Вот там-то надо быть впереди. Не захватим эти чертовы доты, поставим под удар всю дивизию — ни одна лодка, ни один плот не уйдут от перекрестного огня. Значит, не дергаться, не комплексовать, а ру-ко-во-дить. Вернее, командовать. Господи, как же это просто и легко — отвечать только за себя и до чего же сложно и мучительно — за людей и за успех всего дела! Стою я на твердом бережочке под раскидистой сосной, беседую сам с собой, а каково сейчас Захар Иванычу? Я же знаю, он даже плавать не умеет, а в лодку сел, не шевельнув бровью. Вот кто настоящий храбрец!»
А храбрец сидел на носу лодки, до белизны в суставах вцепившись в ее борта. Седых специально устроился спиной ко всем остальным: он очень боялся, что не сможет совладать с лицом и ребята поймут, как панически он боится воды.
«Хоть бы берег был виден, — тоскливо думал он. — Да что мне берег, один хрен — камнем на дно! Был бы налегке, куда ни шло, а так — автомат, пять дисков, полпуда гранат, тушенка, хлеб… Нет, если перевернемся, на поверхности не продержусь и секунды. Обидно идти на закуску рыбам! Бр-р-р! — передернул он плечами. — Нет, так дело не пойдет. Так и свихнуться можно. Надо что-то делать…»
Седых покосился назад. Лиц товарищей он не разглядел, но чувствовал — им тоже не по себе.
— А что, славяне, не спеть ли нам что-нибудь разудалое? — неожиданно прохрипел он.
— Что-что? — донеслось с кормы.
— Не спеть ли, говорю, нам? А то скучновато стало. Давайте про Байкал, а? Как там, Шарко, не помнишь?
— Ну, как это… — откашлялся высокий чернобровый парень. — Славное, значит, море… — просипел он.
— Мацкевич, как дальше? — не отставал Седых.
— Ага, — неохотно выдавил русоголовый Мацкевич. — Славное море, священный Байкал…
— Да не так! Ну что вы как на похоронах?! Веселей надо, раздольней! Сла-а-вное мо-о-ре… — перекрывая свист ветра, затянул Седых.
— Священный Байка-а-а-л, — подхватил Шарко.
— Ну вот, другое дело, — довольно заметил Седых. — Сла-а-авный корабль…
— Омулевая бочка-а-а, — дирижировал ручным пулеметом Шарко.
— Эй, баргузи-и-и-н… — неожиданно высоким тенором вывел Мацкевич.
— Пошевеливай ва-а-а-л… — грянуло трио.
— Оце дило, оце письня! — понял задумку гребец. — Оце по-нашему!
После того как с грехом пополам — никто не знал всех слов — закончили про Байкал, вошедший в раж Шарко напомнил, где они находятся, и устрашающе-басовито затянул:
— Ревэ тай сто-о-гнэ Дни-и-пр широк-и-й…
— Сердытый ви-и-тэр за-а-выв-а, — подхватил гребец.
Когда лодка ткнулась в песок, встречавшие ее партизаны ничего не могли понять: сидящие в лодке бойцы и не думали вылезать. Они сбились в кучу и что-то тихо пели. Перед тем как отправить лодку в обратный путь, Седых наклонился к гребцу и шепнул:
— Сажай на весла наших ребят, а сам отвлекай их песнями, байками, чем угодно, лишь бы не молчали и не глядели на воду.
Партизан понимающе кивнул и взмахнул веслами.
За полчаса до рассвета лодка причалила в третий раз. Ее тут же спрятали в кустах, а разведчики скрылись в небольшой пещере, вырытой под срезом крутого берега.
День прошел спокойно, а ночью лодку снова вытолкнули на воду. Спокойно прошел еще один день и еще одна ночь.
Когда «группа 7» собралась в полном составе, Ларин облегченно вздохнул.
— Дело прошлое, — признался он, — но переправы я очень боялся. Представляете, что было бы, засеки нас немцы на воде?!
— Да уж, — поежился Седых. — Хоть мы и тощеваты, а на кормежку рыбам сгодились бы и такие.
— До рассвета два часа. До этой балки, — Ларин ткнул в карту, — двадцать километров. Так что ноги в руки! Другого места для дневки на нашем пути нет. Бегом, марш! — скомандовал он и первым углубился в набрякший от дождя лес.
К форме вахмайстера Виктор привык быстро. Так же быстро научился четко и лаконично отвечать на приказы Крайса. А вот с вождением машины дело обстояло хуже. То ли потому, что давно не сидел за рулем, то ли давала себя знать контузия. Виктор путался в педалях, включал не ту передачу, ни с того ни с сего нажимал на клаксон.
Крайс снова и снова объяснял что к чему, садился на место водителя, показывал, что и как надо делать, но на Виктора будто морок нашел — не получалось, и все. Тогда к машине кидался Маралов, кричал на Громова, как на мальчишку, демонстрировал езду вслепую, снова сажал за руль Виктора — и тот с обреченно-виноватым видом в который раз повторял все то же самое.
Но больше всех от этой возни и шума страдал Рекс. Он все время был рядом, слышал, как кричат на хозяина, и даже не пытался гавкнуть на обидчика. Никогда бы и никому Рекс не позволил так непочтительно обращаться с хозяином, а тут бродил около машины с опущенной головой и виновато помахивал хвостом.
Виктор это видел, от беспомощности еще сильнее злился — и на себя, и на учителей и, конечно же, допускал еще больше ошибок.
За двое суток до начала операции Крайс не выдержал и сказал Виктору:
— Придется мне ехать одному. Или уложить тебя на заднее сиденье, перебинтовать и говорить, что партизаны ранили шофера.
— Нет! — взревел мотором Виктор. — Это исключено! Одному там не управиться.
— Но как же быть? И на педаль нажимай помягче, — поморщился оглушенный ревом мотора Крайс. — Еще мягче. Еще. Ну вот, уже лучше.
— Как быть? — процедил Виктор. — Или я укрощу эту дурынду, или с тобой поедет Маралов.
— Маралов?! Он же ни слова по-немецки. Да и… сам понимаешь, внешность шофера у оберста из ставки должна быть несколько иной.
— Почему? Разве шофера не могут ранить, разве он не может гореть?
— Может. Но не штабной. И потом… Любой танкист сразу скажет, что так обгорают только танкисты. Короче говоря, о Маралове не может быть и речи.
