Михаил Одинцов - Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках
Только одна Светлана, ее вид, ее присутствие выводили его из раздумий, заставляли на какое-то время как бы отойти от обрушившихся на полк невзгод. На миг расслабиться, размагнититься.
Разбор воздушного боя, в котором погибли Горохов и его летчики, вновь обострил в нем желание понять пружины, приводящие в движение врагов его народа. Враг наступал. И все время над всем главный вопрос: когда же наступлению будет положен конец? В воздушном бою не было неясностей. Его исход решали прежде всего численное преимущество фашистских летчиков, лучшие маневренные качества «мессершмитта». В этом и только в этом — правда: бомбардировщик или штурмовик всегда был и будет менее поворотлив, нежели самолет-истребитель. Бой — частность. Его же прежде всего сейчас интересовали враги как люди: солдаты и офицеры, главное — летчики, которые были, наверное, его же возраста и не образованнее пилотов его полка.
Матвей опять и опять вытаскивал свой обшарпанный портфельчик, хранивший разные сообщения, которые он начал собирать еще в госпитале.
Он искал газету «Красная Армия» за октябрь прошлого года, которая, как ему казалось, могла помочь в его размышлениях. И вновь стал перечитывать отчет об антифашистском митинге, состоявшемся в Москве. Его обращение «К молодежи всего мира».
Слова, обращенные к советской молодежи, были понятны, мысли знакомы, казались совершенно естественными. И он был убежден, что они также близки молодежи полка, комсомольцам его Родины.
«…Молодежь Германии!
Несмываемым позором легли на тебя слезы и кровь детей, женщин и стариков. Никогда немецкая молодежь не играла такой преступной роли, которую навязал тебе Гитлер. И до тех пор, пока ты играешь эту роль, только презрение и смерть являются твоим уделом. Уже миллионы немецких солдат погибли…»
Читать Матвей дальше не стал…
«Способен ли понять сейчас молодой немец то, что здесь написано? — думал он. — Вероятнее всего, прочитав или услышав, он не усомнился в своих действиях, а тем более в Гитлере. У их ног побежденная Европа. Фронт под Москвой, Ленинградом, в Донбассе, и мы вновь отступаем… Нет, обстановка не для критического размышления. Чтобы заставить немца усомниться в Гитлере, его надо крепко, очень крепко побить. Мы убеждены в правоте нашего дела и не мыслим себя без социализма. Враг же за линией фронта: армия, немцы, молодежь в Гитлерюгенд поверили Гитлеру и приняли фашистские бредовые идеи «мирового господства». Немцы верят, что они «высшая раса», призванная управлять миром. Они, немцы, и молодежь в частности, верят в правоту своей войны и действий.
Вера?… Много это или мало?…
Мало, чтобы убедить другие народы в их неполноценности, в необходимости рабской покорности перед завоевателем. Вера — это и не так мало, чтобы идти в огонь. Во имя веры убивать и жечь, завоевывать и гибнуть самим. Вера! Религия основана на вере, на слепой догме. И в нее столетиями верят миллиарды людей. И не просто верят, а под религиозными лозунгами и знаменами уничтожали и уничтожают друг друга в войнах, сжигают себя на кострах. Надо заставить немцев усомниться в их фюрере! В их вере. В идеях. А для этого есть только один путь — их поражение! Но кто в Германии усомнится раньше: молодежь или пожилые люди? Исполнители или руководители?…»
Мельника вызвал комиссар дивизии. Фрол Сергеевич ехал с плохим настроением: догадывался, что разговор будет по его последнему политдонесению. Зная наперед о предстоящих неприятностях, он уже несколько раз вспоминал все им написанное и приходил к выводу, что вопрос изложен правильно, ничего выдуманного нет. Пока доехал — стемнело, и это немного успокоило его: сегодня уже вылетов не будет. Он всех своих утром увидит вновь.
Комиссар встретил Мельника сдержанно и подчеркнуто официально: из-за рабочего стола не вышел и руки не подал. Такой прием насторожил и разозлил Фрола Сергеевича: он не чувствовал за собой никакой вины и к тому же не терпел чиновничьего пижонства.
— Мельник, вы последнее донесение серьезно писали или впопыхах, с эмоциями?
— Серьезно и без спешки.
— Почему же вы, капитан, осуждаете все и всех? Оказывается, вы один все видите и все понимаете, а мы и старше нас — зеленые и неразумные. По вашему мнению, надо отменить боевой устав и всем дать возможность действовать только по собственному разумению.
— Я так не считаю, и в полку у нас вопрос так не стоит. Только нам виднее в бою, как и что. Тактика, как живое дело, по законам диалектики явление подвижное. А из-за косности мы несем лишние жертвы.
— Опять поучаете. Ваше дело не бузотерить, не выискивать виновников, а стоять на страже приказов старших и заставлять людей лучше воевать.
— Летчиков заставлять воевать не надо. Они летают не за страх, а из любви к Родине, верят в наше правое дело и в неизбежную победу. Вместе с ними и комиссар полка летает как летчик. Нас ведет в бой ненависть к врагу и честь за погибших.
— Комиссару летать часто совсем не обязательно.
— Ну, это кто как понимает свое дело.
— Не дерзи. Ты же не рядовой летчик Ну, пошел в бой, когда надо, когда нужно воодушевить людей, когда трудно.
— А теперь каждый раз трудно; вылетая, не знаешь, придешь ли обратно. Но отказов идти в бой не было ни одного… Летчиков осталось мало, уже меньше половины полка, поэтому, если бы и не хотел лететь, так надо. Иначе никакой политработы не получится.
— Командир-то в бой ходит?
— Редковато, но летает. У него дел много. А на маленькие группы у него, наверное, и нет нужды себя наряжать на вылет.
— Однако ты же летаешь… Мой тебе совет: хоть ты и комиссар, а летай пореже. И пока молод, не мешало бы тебе прислушиваться к старшим по возрасту, званию и должности. А то гребем в разные стороны.
— У Горького, например, выживают те люди, которые гребут против ветра, то есть ищут и побеждают. А авторитет, мне думается, надо создавать не кровью, а победами. Нас вам трудно понять. Не потому, что вы плохой, а потому, что в армии не служили и наш бой и его психологию не представляете.
— Ну, это ты уж слишком, товарищ Мельник Я к тебе с уважением, по-отечески, а ты меня плетью. Так не годится… Ну да ладно… Не будем считаться. Прощаю тебе за твою молодость и храбрость. С донесениями поаккуратней: что написано пером, не вырубишь топором. Очертя голову в огонь не лезь, не горячись. Войны еще впереди много, успеешь. Людям надо разъяснить смысл законности, не забывай про митинги и общие собрания. Что касается нас с командиром, то мы постараемся принять по истребителям меры. Но только вам могу сказать, что дальше будет еще труднее…
— Работу мы проводим, разъясняем. Люди всегда готовы идти в бой и работают без отдыха сутками. Но трудно объяснять смысл боевого устава, когда жизнь требует другого. А как в других полках?
— Вообще-то задавать вопросы старшим не положено. Но так и быть, скажу: плохо, тоже большие потери. На этом участке фронта наступает армейская группа «Вейхс», что-то около двенадцати-пятнадцати дивизий, а поддерживает ее вся авиация Четвертого воздушного флота. И мне думается, что вскоре будет нам еще тяжелее. Возможно, фронт не удержим. Есть еще какие-либо вопросы? Нужна моя помощь?
— Нет, все ясно.
— Ну, тогда учти мою критику и выполняй указания. Успехов тебе в полку.
Удовлетворения Мельнику разговор не принес. Но определил суть отношений, приоткрыл перспективу ближайших событий. Начальник не хотел получать откровенных донесений, идущих вразрез с официальными воззрениями, так как их нужно было докладывать дальше уже с его собственными выводами и предложениями, к чему он, видимо, не готов и боится откровенных, справедливых суждений. А раз так, то облегчения не предвиделось: с одной стороны — летчики, с другой — начальник, относящийся недоброжелательно, который может запретить летать, оторвать его от живого дела, от людей. Но служебные неприятности тонули в опасности предстоящего: «Возможно, фронт не удержим». Мельник спрашивал себя: «Куда же еще отступать? Украина вся за линией фронта. У врага! На севере тоже не лучше». Мельник опять вспомнил заученные навечно слова Фрунзе, с которыми, как он понимал теперь, полководец обращался не только к юношам и девушкам: «…будущая война явится для нашего Союза решающим испытанием, ибо основными, глубокими являются те интересы, которые будут брошены на чашу весов. Нам нельзя рассчитывать на то, что война, которую нам придется вести, будет легкой войной, что она может быть кончена без больших усилий, без больших жертв…»
Слова Фрунзе перелились в собственные мысли Мельника, в новые вопросы. Он с огорчением думал о том, что эти мудрые слова подтверждаются, а сказаны они были за шестнадцать лет до трагедии.
Русанов вернулся в полк уже в сумерки и теперь докладывал Митрохину результаты своего полета:
— Обвинять истребителей в том, что они уклоняются от боя, нельзя. Потери у них тоже немалые. Воздушные бои ведут они почти в каждом полете. Но беда в том, что они дерутся в одном месте, а нас бьют в другом. Как только немцы навязывают бой, они нас теряют на фоне земли. Я им говорю: идите ниже, рядом с нами, тогда будет легче смотреть. А они: «Не можем». И правы в этом по-своему. Самолет-то деревянный, тяжелый, не как у нас. Там каждая пуля бьет навылет. Но и не в этом дело. Они говорят, что огонь с земли еще не самая главная опасность. ЛаГГ-3 разгоняется долго. И если им идти с нами рядом, на малой скорости, то они с «мессершмиттами» ничего не сделают и будут биты. Вот они и лезут вверх, а там скорость держат больше и за счет моторов, и за счет использования высоты. Самолет-то делали не для боя у земли. Просят одно — поднять высоту вашего полета. Требование справедливое, на мой взгляд. Какая у нас будет новая опасность? А никакой. Практически ведь немцы до линии фронта на нас нападать не успевают. Нам же легче будет ориентироваться, лучше организовывать взаимодействие с истребителями, цель искать проще. А огонь с земли далее менее опасен, так как нам маневрировать свободней. Атака же с пикирования намного эффективней.
