Евгений Погребов - Штрафной батальон
Вольготное, беззаботное время для штрафбатников настало. Людей в ротах мало. Выставят утром наблюдателей, наряд на кухню, восемь дневальных да тех, кто с ночных постов пришел, в блиндажах оставят — вот тебе половина состава. Остальные, чуть что, — в поле. Заладили одно и то же занятие проводить. «Сон и его охранение» называется. Залягут в ложбинке и подремывают, выставив одного-двух наблюдателей, чтобы ротный или комбат врасплох не застали.
От безделья начали шкодничать. Сначала у старшины санроты спиртовые запасы ополовинили, потом у соседей-связистов кухню обчистили. Наконец, у офицеров-артиллеристов чемоданы уперли. Без последствий такое, понятно, остаться не могло.
Лопнуло терпение у комбата. Построили батальон по тревоге. Балтус, выйдя к строю налегке, при двух орденах Красной Звезды на необмявшейся габардиновой гимнастерке, долго, выразительно молчал, по обыкновению едко, со значением усмехаясь. Так долго и выразительно, что даже тем из штрафников, у кого не было особых причин для беспокойства, и то не по себе стало.
— Ну что ж, граждане солдаты! — с нарочитым усилием выговорил наконец он, точно сожалел, обманувшись в своих лучших ожиданиях. — Я думал, что, посмотрев смерти в глаза, человек сделает правильные выводы и не станет размениваться на мелочи. К сожалению, я ошибся. Мразь остается мразью. Мало ее среди вас, но есть. Троих негодяев я сегодня отдал под трибунал. Восьмая рота честно боевой приказ выполнила, и мы не позволим пятнать ее честь… Не намерены нянькаться и с остальными! Предупреждаю: тот, кто с этой минуты попадется на воровстве, будет расстрелян немедленно! Перед строем!
Прекратились после того построения ЧП в батальоне, не стало жалоб на штрафников и от соседей.
В один из дней с утра заравнивали и засыпали на дороге ухабы и промоины, а после обеда отправились в поле. Ротный получил у комбата разрешение провести с солдатами занятия по ознакомлению с трофейным оружием. Намеревались провести стрельбы из немецких автоматов и пулеметов. Набрали с собой «шмайсеров» и «МГ-34». Вышли всей ротой, за исключением дневальных.
День под настроение выдался совсем безоблачным, теплым. Шли строем, твердо печатая шаг. Задорно горланили сочиненную кем-то из штрафников и полюбившуюся всем песню. На всю округу раздавался припев, сопровождаемый лихим пересвистом Станислава Шведова:
Как от Волги-реки, обгоняя полки,
Батальон наш идет вперед.
Батальон боевой, батальон наш штрафной,
Нас недаром зовут штрафники.
Сзади и чуть сбоку шел в своей длиннополой шинели Суркевич и довольно улыбался. И тут роту настиг запыхавшийся связной от комбата. Выслушав его, Суркевич повернул роту назад:
— Ро-та-а! Правое плечо — вперед! Шире шаг!
Почти два километра месили распаренную, раскисшую пашню, пересекая наискось поле, чтобы сократить путь к плацу. Взмокли от пота, будто под дождем побывали. А на плацу небывалое творилось. Не только штрафников выстраивали, но и все другие батальонные службы: медиков, поваров, связистов, шоферов.
Построением командовал командир пятой роты старший лейтенант Доценко, кадровый офицер средних лет и располагающей наружности. Но не любили его штрафники. Все они были для него на одно лицо — преступники, дезертиры, скоты и бандиты. Различия не делал. Куда ни шло, если бы ротный был только груб и высокомерен, но он и в бой с ними не ходил, старшим вместо себя одного из взводных назначал.
— Немецкой пули не побоюсь, не трус. Но получить очередь в спину от этих подонков — увольте, не желаю! — объяснял он свои действия в кругу командиров рот.
Солдатское радио те слова по батальону разнесло. Возможно, не совсем так выразился Доценко, но смысл точный. После этого стали штрафники ненавидеть его в открытую.
На плацу командир пятой смотрелся. Командовал и держался — залюбуешься. Прежде чем второй роте занять свое место, приказал сдать трофейное оружие, что и было сделано.
Спустя несколько минут появились майор Балтус и незнакомый подполковник, шедший от него по правую руку. Эмблем на погонах подполковника не было видно, но вольная, несобранная поступь и портфель в руке выдавали в нем нестроевого командира — врача, юриста, интенданта.
Немного приотстав, за ними шел сутуловатый капитан в больших роговых очках. В таком порядке они и встали перед ротными шеренгами. Сзади выстроились большой группой командиры и начальники различных служб батальона.
Солдаты взвода охраны притащили из штаба небольшой квадратный столик, установили его в центре построения, накрыли красным сукном.
К столику выдвинулся с папкой в руках один из старших сержантов с офицерской портупеей через плечо и в фуражке с зеленым верхом, как у комбата. Балтус все это время с отсутствующим видом смотрел себе под ноги.
Судя по приготовлениям, Павел предположил, что в батальон прибыло высокое начальство и что будут либо итоги боевых действий подводить, либо что-нибудь наподобие состоится.
Но в действительности произошло то, чего вряд ли кто ожидал вообще.
К строю, показавшись из-за штабелей снарядных ящиков, приближался конвой. Трое солдат с автоматами вели четвертого — в распоясанной, обвисшей шинели и без оружия. И чем ближе подвигалась процессия, тем меньше оставалось у Павла сомнений: вели Тихаря. Он шел сгорбясь, пошатываясь и нетвердо ступая, точно был слаб или нетрезв.
По команде послушно остановился там, где указали, и стоял, тупо, отрешенно уставясь перед собой. Ни разу не поднял головы, не посмотрел в сторону бывшего своего взвода. Похоже, он вообще никого не узнавал, замкнувшись от цепенящего страха.
Теперь стало понятным назначение неширокой ямы, отрытой в сторонке.
По знаку подполковника старший сержант открыл папку и стал внятно и протяжно зачитывать: «Именем Союза Советских Социалистических Республик! Военный трибунал…»
Пока сержант зачитывал приговор, Павел, не отрываясь, следил за выражением на лице Тихаря. Оно не менялось, оставаясь безучастным. И даже когда прозвучали заключительные строки: «…приговорил солдата штрафного батальона Порядникова Анатолия Ивановича к высшей мере социальной защиты — расстрелу», — и по рядам штрафников прокатился негромкий шумок, в нем ничего не дрогнуло. Казалось, что смысл происходящего до приговоренного не доходит, что он совершенно невменяем.
Но нет. Послушный команде «Иди!», Тихарь сделал последние полтора десятка шагов, отделявшие его от ямы. Сам повернулся лицом к строю и только тогда, вдруг вскинувшись, рухнул на колени и забился в истерике, исступленно и дико воя:
— Не стреля-ай! Отсижу-у!
Разлетелась до пояса разорванная трясущимися руками гимнастерка, обнажая синюю от татуировки грудь. На прыгающих губах запузырилась пена. Захлебываясь судорожными, бессвязными выкриками, Тихарь, в безотчетном порыве отвратить страшный миг, вскочил на ноги, выбросил вперед кулаки, как бы отталкиваясь от надвигающейся смерти:
— Не хочу!.. Не надо! Жи-ить!!
Треск трех автоматов заглушил его голос, и тело дезертира, подломившись в поклоне, полетело в яму…
Дальнейшие занятия в штрафном батальоне в тот день отменились. Роты развели по блиндажам, и никаких приказов впоследствии не поступало.
Расстрел Тихаря оставил у солдат взвода Колычева тяжелый осадок. Расходились с ощущением без вины виноватых: как-никак, а служили-то вместе. Отлеживаясь на нарах, долго отчужденно молчали. И только Халявина с Сидорчуком смерть бывшего дружка, вопреки логике вещей, казалось, ничуть не огорчила. Карзубый будто даже злорадствовал:
— Плохо ему обыск делали. Анашу не отобрали… Он ее всегда в поясе носил. И перед расстрелом курнул. Знал, куда ведут. Он трус был несусветный. Ножа и того боялся. В драку никогда не лез. Везде хитрил…
Сообщение не произвело должного действия, и Карзубого это задело. Он, видно, рассчитывал, что его осведомленность будет воспринята и оценена иначе.
— А ведь это Тихарь тогда с Гайером был. Дело прошлое, а я знал. В ту ночь он от смерти увернулся. Хвастал, что фартовым уродился, мол, счастье ему везде в жизни валилось. Валилось, да провалилось. На полную катушку схлопотал, дальше некуда… Все на чужом горбу норовил, гад, проехаться. На дело со всеми вместе ходил, а чуть пахло жареным — сразу в кусты. Не одного кореша под монастырь подвел, шакал…
Но и новое откровение Карзубого не нашло отклика. Оно тоже повисло в воздухе.
— Ладно, заткнись! Надоело! — вяло оборвал его Павел, и больше к этой теме не возвращались.
* * *Рано утром Павла растолкал Шведов.
— Глянь, что на улице творится, — криво усмехаясь, сообщил он, пренебрежительно кивая на дверь и предлагая выглянуть наружу.
— А что там может быть? — недовольно спросил Павел. Часа два назад он обходил с проверкой посты, ничего примечательного в округе не обнаружил и теперь досадовал, что Шведов бесцеремонно нарушил его сон.
