Евгений Погребов - Штрафной батальон
— Жаль, хороший мужик был. — Помолчав отстраненно, тяжко вздохнул. — В других взводах потери еще больше. Тридцать похоронок писать уже надо, да еще неизвестно, сколько у Курбатова. Ты его, кстати, не видел? Цел он, что ли?
— Цел был, на левом фланге у меня окапывался.
— Вот, думал в ученических табелях расписываться, а приходится в похоронках, — без всякой связи заметил Суркевич и, устыдившись невольно вырвавшегося признания, нахмурился. — Приказано нам, Колычев, во что бы то ни стало удержаться на занятых рубежах до темноты. По возвращении выделишь наряд на кухни, людей покормить надо. Легкораненых тоже попридержи, на случай если полезут фашисты. Возьми на учет патроны и гранаты, подели поровну…
— Сделал уже.
— Подбросить еще должны… А неплохие у нас все-таки солдаты, а, Колычев? Я сомневался, думал — штрафники, пистолетом поднимать в бой придется, а они ничего, дерутся отчаянно.
Павел отмолчался. Не стал рассказывать ни о Рушечкине, ни о том, что произошло при взятии первой линии фашистской обороны, как непростительно промедлили, набросившись на трофеи, и как кое-кто драпал под огнем. Это досадные эпизоды. А в основном люди бились достойно. Если кто и смалодушничал — что ж, понять можно. Для многих это вообще первый бой, да еще и непростой. Цигарку о носок сапога притушил, намереваясь наверх выбраться.
В это время в воронку Курбатов свалился. Конец разговора услыхал, передернулся от возмущения.
— Вы меня извините, гражданин старший лейтенант, но называть мерзавцев хорошими солдатами недопустимо. Так вину не искупают. Добежали до первой траншеи и мышиную возню из-за тряпок затеяли. Все на свете забыли из-за немецких объедков. Стреляй негодяев — все равно вперед не идут. Потом кровью расплачивались, крохоборы проклятые. У меня в строю всего одиннадцать человек осталось. Сколько людей понапрасну положили и за что, спрашивается? За сигареты паршивые и наклейки серебристые на бутылках. Если расстреляет кого теперь комбат — не жалко, твари поганые…
Суркевич, выслушав не прерывая, ответил спокойно:
— Люди не ангелы. В обычных частях и то дерьмо попадается, а у нас тем более. Сразу от этого не избавишься. Вы почему-то другого не видите, Курбатов. А ведь основная масса штрафников, и вы сами в том числе, на пулеметы грудью шла. Восемь километров до станции немцев гнали. Это как, по-вашему? В семье, конечно, не без урода, но в большинстве своем, как я убедился, штрафники солдаты хорошие…
Наверху раздался шум, и затем в воронку свалились двое солдат, тащивших третьего — раненого. Раненым был молоденький связист, посланный незадолго до прихода Колычева на линию устранить обрыв. Вероятно, его накрыло осколками разорвавшейся мины.
Вызванный по распоряжению Суркевича немолодой санинструктор, осмотрев раны, покачал головой и отошел в сторону, не стал перевязывать.
— Не жилец! — буркнул, оправдываясь, в усы. — Полчаса еще промучается, не больше. А у меня бинтов всего шесть штук осталось, для тех, кто еще жить должен. Полета их у меня там лежит, а я один… — Сумку за спину забросил и, вскарабкавшись наверх, пополз к полузаваленной траншее.
Пожилой связист, находившийся у аппарата, тоскливо огляделся вокруг, подул в трубку, точно ожидая чуда, но чуда не произошло.
— Так что, товарищ старший лейтенант, нет связи, и связистов боле никого не осталось — один я. Как прикажете, мне идти или кого еще пошлете?
Ответа ротного Павел дожидаться не стал, не его дело.
Буркнув: «Ну, я пошел!» — заспешил во взвод. Пробирался перебежками, чутьем угадывая, где шмякнется следующая мина. В блиндаж не вошел, а ввалился и только тогда дух перевел.
Привыкнув к полутьме помещения, разглядел в глубине серевшие лица своих солдат, кружком рассевшихся вокруг Карзубого, который выкладывал на расстеленную шинель из немецкого ранца мясные гороховые консервы, галеты, колбасу и сливочное масло, расфасованное в коробочки.
Карзубый как раз банку консервов ножом вспорол. Увидев взводного, замешкался, суетливо подвинулся, освобождая председательское место.
— Ну что, командир, о Карзубом скажешь? Думал, я с одного Рыжего шкуру драть только умею? Да я сегодня, вон отделенный соврать не даст, — кивок в сторону Махтурова, — двух гитлеров на чистяк заделал. Да еще одного законно пометил, наверно, уж копыта отбросил. А мне жизнь не дорогая! Меня смертью не запугаешь. Жизнь у меня отроду пропащая, несчастливый Карзубый на свет уродился. Мне никто в жизни хорошего не уготовил. Шесть лет через решетку на белый свет смотрел.
Павел, неприятно пораженный, оглядел напряженно понурившихся штрафников. К еде никто не притрагивался, хотя с утра маковой росинки ни у кого во рту не было. Его решения дожидались. Первым побуждением было наброситься на Карзубого, пристыдить товарищей, виновато прятавших глаза, резкими, обидными словами, но в последний момент пересилил себя. Понял, что не этого от него ждут. К тому ж люди измучены, если посылать кого-то на кухню и потом ожидать возвращения — сколько времени понадобится.
Может, и не так поступать следовало, но подсел с краю, потянулся за кусочком колбасы. Подобрели все лицами. Мог ли он их обидеть, после того как в таком пекле вместе побывали? Девять человек всего осталось: Махтуров, Шведов, Кусков (вернулся-таки!), Баев, Яковенко, Илюшин, Салов, Халявин и Сидорчук. В полном составе второй взвод, и ждать больше некого. Острой болью отозвалось в сердце воспоминание о Сикирине, да и о других погибших, кого не особенно жаловал, по-другому подумалось.
Перекусили. Баев забеспокоился, предложение внес:
— Бачунскому с Тумановым, да и другим ребятам, пожевать бы что-нибудь отнести в дорогу, а?!
Халявин, приняв это на свой счет, суетливо потянулся за ранцем, с готовностью вытряхнул его содержимое в круг.
— Да я разве что… против или как? Да по мне другу хоть все отдать. Еще возьмем. Я, Карзубый, такой, за дружбу ничего не пожалею. Берите что хотите…
Отобрали с десяток пачек сигарет, пару банок консервов, галеты и несколько коробочек с маслом.
Хотелось Павлу пойти самому, попрощаться напоследок. В санбат ребят отправят — наверняка больше ни с кем не увидишься. Но не решился, ротный вслед строго предупредил: «Из взвода ни шагу!»
Спустя полчаса Баев вернулся огорченный — опоздал. Раненых успели отправить. Продукты назад принес, вернул их владельцу…
Ночью штрафники сдали позиции прибывшей с переформировки стрелковой дивизии, а сами были отведены в тыл и размещены в тех же блиндажах, которые занимали перед атакой.
В темноте разошлись по своим землянкам, хотя могли свободно поместиться в одной, и, не сговариваясь, улеглись каждый там, где спал раньше.
Глава пятая
Пусто и непривычно тихо в землянке. Умылись, почистили оружие, привели в порядок обмундирование, но все как-то вяло, безучастно, сторонясь общения с ближними. Той особой приподнятости, которую обычно ощущает солдат, отойдя от боя, почему-то не было. Напротив, томило растущее чувство неприкаянности. Переговаривались редко и вполголоса, точно боялись громкого слова. Все вокруг напоминало о тех, кто не вернулся.
Прямо напротив, у стенки, сиротливо притулился вещевой мешок Сикирина, аккуратно перетянутый красной тесемкой. Витьки Туманова шинель, как всегда, неряшливо брошена, до полу свисает. Другой мешок, соломой набитый, в головах у Рушечкина. А на том месте, где Петренко спал, в изголовье, прилаженное на гвоздочке, висит домашнее полотенце, петухами расшитое. Припомнилось, как он с этим рушником умываться ходил, а потом на стенку вешал.
Ничего не тронуто. Никто из оставшихся в живых к чужим вещам не притронулся. Будто ушли товарищи в боевое охранение или в наряд на кухню и вот-вот вернутся.
Но не вернутся.
И без того на душе пасмурно, а тут еще почтальон, как назло, заявился, газеты с письмами принес. Сложил их горкой на тумановскую шинель и дальше пошел. Проглядел Павел стопку писем, а сверху треугольник Григорию Дмитриевичу Сикирину. Дня три, как он его дожидался, только о нем и говорил. Рушечкину в настоящем конверте. И Фалину треугольник.
Вчера утром они письмами были, которых с нетерпением ждали, а сегодня никому не нужные листки бумаги. Что с ними делать, куда деть? Выбросить? Рука не поднимается. Отослать обратно? Тоже не выход. Перетасовал машинально, перечитывая знакомые фамилии, и со вздохом отложил. Пусть ротный решает, как с ними дальше быть.
Одно с собой забрал и к соседям направился. Что-то долго не показывается Махтуров, не приболел ли, случаем? Сутки всего минули, а округа разительно преобразилась. Вчера еще передовая была, а теперь — тыл. Пусть ближний, но тыл. Не свистят пули, не рвутся мины. Ходят солдаты без опаски в рост и не кланяются каждому шороху или посвисту. В открытую дымят печи, и никто не озабочен, чтобы дым в землю отводить. Полевые кухни к самым блиндажам подкатили. Неподалеку замаскировалась на огневых позициях тяжелая артиллерия.
