Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
— Угу…
— Костромич. Мать — Уткина Анна Петровна. Рославль. Ленина — восемь-восемь. Понятно? Больше данных нет.
— Записал!
— Как вы там?
— Живы! Спасибо, Кислый!
— Удачи, Зеленый!
Вот и разбирайся сейчас… Где же ты и как воевал, Николай Алексеевич?
Ладно… Разберемся дома. Отправим запросы в военкоматы и архивы. Проверим по интернетам.
Знаем главное — в одном из мешков для мусора лежат кости Коли Уткина из Рославля.
Я не успеваю сесть на лавку, как телефон снова звонит.
Смотрю — снова Серега.
— Не спишь еще? Тут что-то странное…
— В смысле? — отвечаю я.
— Седьмая гвардейская была сформирована первого мая сорок третьего.
— И чо? Как раз по датам совпадают, — пожимаю я плечами.
— Ничо! Она начала воевать на Курской дуге. В ноябре сорок третьего была на Правобережной Украине. Понял?
— О как! — удивляюсь я.
— Сейчас еще веселее будет. Тринадцатая дивизия не входила в состав Седьмой Гвардейской. В Седьмую входили — 15, 36, 72, 73, 78-я и 81-я гвардейские стрелковые дивизии, которые затем были объединены в 24-й и 25-й гвардейские стрелковые корпуса.
— Так… А Тринадцатая?
— А Тринадцатая была под Питером.
— Отлично! Теперь проще…
— Фиг там проще… До декабря сорок третьего Тринадцатая стрелковая находилась в составе Пятьдесят Пятой армии Ленинградского фронта.
— И что? — продолжаю тупить я.
— Ничего. Тринадцатая стрелковая находилась внутри блокадного кольца.
А вот это сюрприз из сюрпризов…
Мы-то работаем с внешней стороны блокады.
— Тринадцатая стрелковая стояла под Пулково.
Еще сюрпризнее… Это западная сторона кольца. Мы — с восточной. И как же лейтенант Уткин попал из своей Тринадцатой стрелковой на Волховский фронт?
Побежал прорывать блокаду в районе «Бутылочного горлышка» со своим огнеметным взводом? Прибежал и умер на позициях…
«Бутылочное горлышко» — это то самое узкое место блокады. Между Волховым и Невой. Между жизнью и смертью.
— Думайте там. Если что — еще позвоню.
Да… И что тут надумаешь? А может этот солдат вовсе и не Уткин? Может быть, махнулся не глядя, как на фронте говорят?
И тут внезапно на меня накатывает какая-то волна. Мне вдруг кажется — что никакой войны не было. Что все это сон. И никакого поиска нет. И что я занимаюсь нормальным, человеческим делом. И пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Что-то меняется в моих глазах. Так, что от взгляда отворачиваются другие — живые.
И вдруг приходит понимание — я тоже мертвый. Именно поэтому я и хороню своих мертвецов.
И не важно. Совершенно не важно, что грудь разрывает болью, а волосы седеют.
И тут же все проходит. И только сердце начинает бешено стучать. Иду вытаскивать простиранные потоком воды камуфляжки. Потом вывешиваю их на сушилке — веревках, натянутых между двух берез.
В это время договариваются — кто поедет на раскладку.
Змей, Мать, Заяц, Мурзик и я.
Вспомнил!
Зайца зовут — Пашка!
А потом иду в землянку и пытаюсь уснуть.
А в голове вертится…
Как?
Ну как он смог погибнуть здесь?
И так вертится до утра… Даже во сне… Как часто я вижу эти сны…
День шестойЗато выспался. Утром все ушли работать, а я дремал в свое удовольствие.
«Урал» придет не раньше десяти утра. Так что, раньше восьми утра можно не вставать.
Разговаривать с утра лень.
Бродим по лагерю как зимние мухи по старому навозу.
На войне — как на войне. Есть время расслабиться? Расслабляйся. Если есть возможность бежать — беги. Если стоять — стой. Если сидеть — сиди. Если лежать — лежи. Жить? Живи.
Вот я и живу на вытащенном из палатки спальнике. Лежа живу. Кофеек попиваю. Книжку читаю. Покуриваю. Тишина… Красота!
Солнышко светит сквозь веточки полуобнаженных деревьев…
Ну что еще человеку надо?
Какую книжку читаю? А так… Богомолова. «Момент Истины». Совершенно по-другому она воспринимается здесь. Не там дома, а здесь. Когда ты под голову себе подложил пробитую каску, а босые ноги опустил в холодную воду заплывшей от времени воронки.
Красота…
Вот Ритка бродит вокруг стола, чего-то высчитывает. Вот Змей чего-то на столе вырезает ножиком. Вот Мурзик совершенно невозмутимо смотрит куда-то в лес и курит, курит. И Заяц бегает туда-сюда. Зачем он туда-сюда бегает? А он Заяц — обязанность у него такая. Бегать.
Расслабление… Нирвана… Солнце… Сегодня будет жаркий день… Жаркий… Да…
Вдруг Мурзик из-за пазухи достает пилотку. Надевает ее. Из кармана достает наган. А потом встает и идет в лес. И только желваки на его лице играют. И какой-то он весь переломанный… Еле идет… И холод штыка на теле…
Просыпаюсь я от окрика:
— Подъем, Дед!
— А? — подскакиваю я.
— Машина пришла.
Зашнуровываю берцы. Спальник и книгу тащу в землянку. Хотя небо и без облачка — это Питер. Дождь может налететь внезапно. С Ладоги или с Балтики — какая нам тут в лесу разница? А потом идем на дорогу.
Ветерок такой легкий, что даже не гаснет спичка, от которой прикуриваю. Благодать…
Идем. И тащим на себе мешки с костями. Нет. Мешки с бойцами. Сегодня мы их уложим в гробы.
Забираемся в кузов грузовика. Грузим мешки сюда же. И долго — очень долго! — ждем Тамбов. Лена со своими ребятками, как обычно, опаздывает. Тамбовский командир — чемпион по опозданиям.
Прибегают как раз в тот момент, когда у прапора из пайбата заканчивается терпение.
Он только завел машину — эти прибежали.
Ну и поехали.
На дне кузова лежат убитые в сорок первом-втором-третьем.
Мы, живые из десятого года, сидим на лавках.
Пока живые.
А они, пока, мертвые. Никто, более чем они, не заслужил жить. Но живем мы. А они мертвые.
Ничего.
Это ненадолго.
Едем себе едем. По заднему борту хлопает тент. Машина прыгает на кочках. От того, что нечего делать — высовываюсь за тент и начинаю считать столбы линии электропередач.
Одиннадцать… Двадцать семь… Тридцать… Сорок два…
Сорок два столба.
И поворот у «Журавлей». Где-то здесь мы в сорок втором остановились.
Машина вышла на трассу. Стало чуть меньше трясти. «Урал» прибавил скорости.
Скучно… Нет никаких приключений. Ну не считать же приключением то, что мы на ходу привязываем тент к крыше кузова? А то не видно «фольксов» и «тойот», обгоняющих армейский «Урал».
Просто едем.
Вот еще поворот. Машина притормаживает — дорожники шлепают горячим асфальтом по ямам. Кисло пахнет битумом. Точно кто-то из чиновничьих снусмумриков приедет завтра. А мы им шоу обеспечиваем. Готовим кости для пиара.
Солнышко греет лицо. Я млею как старый кот, подставляя небритую свою морду под горячие лучи. На небе ни облачка…
Еще поворот.
Проехали Молодцово — странная деревенька на краю войны и мира. Три хрущевки и кучки молодых алкоголиков, зорко восседающих у подъездов. Один магазин. Надо будет сюда заехать на обратном пути.
Еще поворот. Въезжаем на мемориал. Машина тормознула. Приехали.
Выпрыгиваем из кузова, щелкая каблуками берцев по асфальту. Блин. Я уже отвык от асфальта.
Мимо идут какие-то люди. В гражданской одежде. В чистой одежде. Я, внезапно, обнаруживаю, что я весь грязный. Руки умудрились в себя впитать прах той войны и почернели. Безымянный и средний пальцы на правой руке вообще желтые — от «Примы». Про одежду и говорить нечего. Вроде бы, отстирал вчера? Ан нет. Прошелся от лагеря до машины — вот уже и ботинки в грязи. И на внутренних сторонах штанин — глина.
И, вдруг, я понимаю, мне эта глина, эта грязь, эта земля — наша земля на моих ногах! — важнее любых наград.
На моих ногах — прах моих предков.
Вот так.
Идем к главной площадке мемориала. Слева и справа — мраморные и гранитные плиты. На плитах имена, звания и даты. ИХ так много… их ТАК много… их так МНОГО…
Синявинские высоты — одно из самых страшных мест на земле.
Странные холмы в центре болот. Здесь сидели немцы и долбили по Дороге Жизни. Сюда шли те, которых мы сегодня привезли сюда в «Урале».
Здесь… Здесь страшно. Даже сейчас, в мирное время.
Мы выгружаем мешки из кузова.
Тащим их к гробам. Саша их уже расставил по порядку.
— Пока двести восемьдесят бойцов со всей экспедиции, — говорит он нам. — Может быть, еще кто поднимет сегодня?
Может, конечно.
Все в этом мире бывает.
Снимаю обтянутую красной тканью крышку с одного из гробов.
Внутри мягонько. По-настоящему сделали.
Крышку складываю на соседний гроб. Их тут ровно сто штук. Обычно складывают троих в одну домовину. А иногда и одного. А иногда и десятерых.
Подтаскиваю мешок. Начинаю выкладывать. На белую подкладку гроба падают кусочки земли.
