Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
По ней ходим в сторону ЛЭП — основного места прорыва несчастной второй ударной. Там, куда мы идем — миноискатели не нужны. Они там бесполезны. Там железа больше, чем земли. Ведро осколков с одного квадратного метра. И это только на полштыка лопаты вглубь — не хотите ли?
Вдоль изгибистой Черной речки мы идем по войне, на которую попали спустя шестьдесят пять лет назад.
Почему-то хочется в голос зарыдать.
Но я об этом не скажу никому. Просто бывает у меня — иногда. Накатывает такое. Иногда я жалею, что жив.
Был бы Еж с пацанами рядом — я бы чего-нибудь спошлил, типа:
— Еж! В рот возмешь?
И получил бы в ответ дозу отборного мата.
И стало бы легче на душе.
Но Еж снова ушел на поле.
Мы не ангелы. Но мы и не бесы.
Мы — человеки.
— Ставь, — командует Сашка пацанам.
Пришли.
Вот уж себе лучшей доли себе невозможно пожелать. У нас есть — траншея — одна штука. Идет строго с востока на запад. Или с запада на восток? А… Не важно. Траншея неглубокая, воды всего лишь, по колено — зимняя. В смысле, ее зимой рыли. Кто? Да хрен его знает. Может — гансы, может — наши.
Тут и немецких гильз, и наших…
В прошлом году на бруствере этой траншеи подняли двух бойцов. И я еще нашел тут фалангу какого-то пальца.
Пока Сашка готовит помпу — бензином заправить, шланги раскатать — мы делаем плотину чуть выше места откачки. Или отсоса. Очень уж эта хреновина забавно сосет, да… Плотину, потому как траншея идет под уклон с холма к реке.
И не спрашивайте меня — почему вода в реку не уходит.
Вот холм. Вот траншея по склону холма. Она спускается к реке. И вот, представьте себе, полна воды. И вода не стекает в речку. Чудо, твою мать.
Вот так! Так же как и камни на болоте, которые не тонут в этой жиже. Люди в ней тонут, а камни — нет.
Помпа заработала. К высасывающему концу — поставили паренька Юркиного, чтобы тот следил за всякими ветками, плавающими в траншее. Иначе фильтр забьет.
Ну все. Опять можно отдыхать. Видите, ничего тут особо напряжного нет. Лежишь на травке и ждешь — когда помпа отфрицкционирует воду из траншеи. Это примерно час отдыха.
В прошлом году мы попробовали ее в ручную откачать — двое ведрами качали — трое ползали раками по дну траншеи, выбирая кости в ледяной воде.
А сейчас валяемся, курим, ждем — когда чудо техники осушит шрам из прошлого века.
А небо вдруг очистилось.
И солнце греет.
Ветер кончился…
Стало вдруг тепло и лениво.
Лень даже пуховик расстегнуть. Какое сегодня число? Четвертое мая? До этого момента, казалось, что четвертое ноября.
Руки не мерзли только благодаря какой-то пчелиной мази. А сейчас даже жарко стало… Я как кот. Разлегся на травке… Дремлю… Клещей ловлю… Опять… Да…
Будит меня запах вишни.
Это ДядьВова рядом сел. ДядьВова — батя Буденного. Именно так. ДядьВова. Слитно и с большой буквы. Потому как он весь цельный, в отличие от нас. И весь — с Большой Буквы.
Как будто он из сорок первого вынырнул…
Вот такие и победили в той войне.
Не выиграли. Именно — победили.
В покер выигрывают. В преферанс. В морской бой.
А на войне — побеждают.
— На-ко, Геннадич, затянись… — протягивает он мне трубку, набитую ароматным табачком.
— На фиг. Трубка что жена. В чужие руки — давать нельзя, — опять пошлю я. Сажусь и достаю свою «Приму». Закуриваю. Первый затяг запиваю водкой. ДядьВове не предлагаю. Он не пьет. Вообще. Как и Юра Тимофеевич. За ДядьВову сын его — Артем — отрывается.
— Нельзя… Вот у нас в деревне случай был… — И ДядьВова начинает рассказывать очередную байку про свою деревню.
ДядьВова у нас как кот Баюн. Слышать его необязательно. Его слушать надо. Слушаешь и дремаешь под урчание матерого такого кота. Какой только фигни не на рассказывает…
— А Ванька тогда нажрался и упал в навозный отстойник…
— Какой отстойник?
— Ну, тудова коровьи говёхи с фермы возят, агась. Утром приходит — от него так дерьмецом пованивает. А он, главно, не помнит. Мы ему — Вань! Ты же обосралси! А он — не… То ты чо та нето базлаешь, я всю ж ночь с чей-то бабой обнималси! А он, понимаешь, кучку себе сгреб да и спал в обнимушку…
ДядьВову можно слушать бесконечно. Нет. Не так. «Безконешно». Как музыку. Он — как кусочек того самого корня, благодаря которому — мы — русские! Мы — русские, да… На развалинах страны… А солнышко всех греет одинаково.
Меня — внука немецкого военнопленного, ДядьВову — сына пропавшего без вести красноармейца…
Нас всех.
Нас.
Всех.
— Готово! — по лесу крик.
Помпа высосала воду из траншеи.
Да как сказать — высосала? Так… На дне траншеи — густая коричневая жижа. Глубиной, примерно, по щиколотку.
Мы по очереди шлепаемся туда, как лягушки. Только с лопатами. И начинаем ковыряться в земле, докапываясь до дна траншеи. Ворочать глину тяжело — не видно, что там в жиже. Одновременно расширяем стенки. Ноги увязают в этой каше. Как же они тут воевали-то?
Через полчаса нас не отличить от чертей. Мы смачно шлепаем пластами земли по брустверам. Там их разбирают в поисках чего-нибудь стоящего.
Ручками, ручками разбирают. Берется комок глины, сжимается в кулаке. Она выползает между пальцев.
За это нас мамы в детстве ругали. Вот, дорвались!
Юрка берет видеокамеру. Поснимать этот процесс.
Тут Антон, сын Тимофеича, садится на бруствер — перекурить. Ноги в траншее. И он ногой нащупал что-то.
Он долго ковыряется в грязи, закатав рукава по локоть.
А потом вытаскивает бедренную кость. Здоровую! Человеческую. Красноватого такого оттенка.
Юрка не успевает снять момент и кричит сыну:
— Антон, положи ее обратно! Сейчас заснимем!
Антон пожимает плечами и кладет ее обратно.
— Дубль два, кадр двадцать восемь! — кричит кто-то.
Съемка снова началась.
Антон, выплюнув сигарету, опять поднимает кость.
Другую. Лучевую.
— Ну, блин… А бедро где?
Начинает шарить в земле. Потом достает это бедро. Потом другое. Потом… Третье. Три бедренных кости. Два бойца.
Азарт снова захватывает нас.
Теперь уже никто не ворчит на грязь.
Один из пацанов загребает жижу в ведро, притащенное из лагеря. Относит его в сторону — выливает. Потом копается там, вылавливая останки или медальон.
Мелких косточек не попадается. Видать, все растворились.
Только конечности. И то не полностью. Три бедра. Две голени. Лучевых четыре штуки. Ребер штук пять. Одно тазовое крыло. Лопатка — одна. И очень маленькая. Словно подростковая или девичья.
А вот бедра огроменные — ясно, что мужские. Впрочем, нет. Мужицкие. Самое длинное бедро сантиметров восемьдесят в длину. Два других — чуть покороче. Не сочетается эта малюсенькая лопатка с бедрами. Так не бывает анатомически.
Ясно, что тут останки трех человек. Но по документам пойдут двое. Хотя… Разберемся. Может быть еще, косточки пойдут.
Антону удается добраться до дна траншеи — земля пошла твердая.
Это дно мы называем — материк. Иногда — Евразия. Там, где война заканчивается — начинается нормальная жизнь. Для нас она заканчивается на дне траншеи. На материке.
Надо же! Пара фаланг нашлась. Тщательно, очень тщательно, буквально по горсточке просеиваем земельку. Просеиваем? Выжимаем!
В ладонь втыкается что-то острое. Патрон. Русский. Винтовочный. Гнилой. Горлышко гильзы тут же ломается, когда я сбоку давлю на пулю. Внутри, к сожалению, порох. А проверять надо. Как-то достали такой патрон, только пуля воткнута в гильзу наконечником внутрь. А в гильзе записка.
Пласт жирной земли, медленно отделяется от стенки траншеи и с плюхом шлепается в жижу.
Его немедленно обозвали самыми плохими словами все, к то стоял рядом. Особенно, ДядьВова. Этот загнул так забористо, что я не понял и половины. Надо так же научиться. Вдруг пригодиться выразить эмоции в культурном обществе? Хотя, слово «залуподрищ» явно будет лишним. Его ДядьВова употребляет в особо серьезных случаях. Например, когда брызги грязи гасят папиросу.
Вырыли в итоге большущую яму. Перешерстили жидкую землю по два-три раза.
Все. Больше нет ничего в этом месте.
Продолжаем раскопы в разные стороны по траншее.
Не фига нет. Кроме военного железа — осколков, пуль, патронов, каких-то пряжек. Я поднимаю фляжку. Немецкую. Долго чищу ее в ближайшей воронке. Под горлышком нахожу две немецкие буквы «о. t».
— Дедушкина, — важно заявляю я, возвращаясь к траншее. — Его звали О.Т. Вот!
— Очень тупой… — флегматично расшифровывает надпись ДядьВова. — Был бы умный, он бы в Союз не поперся.
Я с ДядьВовой согласен, но для веселья продолжаю спорить:
— Молчи, унтерменш! Как ты разговариваешь с настоящим арийцем?
— По-русски, — немедленно парирует ДядьВова. — Как отец научил. Правда, он по-другому с фрицами разговаривал.
