Василий Еловских - Вьюжной ночью
— Пап, он на самый, самый Север плывет?
— На самый.
— К Ледовитому океану?
— Аха.
— А далеко до его?
— Для парохода-то не так уж… Скоро тундра, а за тундрой и море Ледовитое.
Мальчик помолчал.
— Пап, а пап, будет считаться, что я щуку вынул?
— Оба добыли, — мудро ответил отец. — Все у нас, брат, поровну.
Они плыли и плыли. Дождь лил и лил. Стало вовсе темно. Все так же мерцал одинокий огонек где-то на берегу. Поплескивали волны. Отец тихо пел, что — не разберешь.
Сережа дремал. Боясь уснуть, он с трудом подымал веки, но они сами собой опускались; проходило какое-то мгновение, мальчик вздрагивал, ошалело глядел на разлив, на отца, на береговой огонек. А отец не замечал, что дремлет сынишка, пел и пел себе, только раз предупредил:
— Не свались, гляди.
Сережа не заметил, как они подъехали. Когда открыл глаза, лодка уже была у самого берега. Рядом светились окна их дома, вон даже занавески и цветы на подоконниках видны. Под навесом беспокойно повизгивала собака, заслышавшая хозяев. Отец стоя отталкивался веслом от прясла. Странное чувство испытывал мальчик: ему казалось, будто он уже много-много дней не был дома. На берегу его слегка покачивало, как на волнах.
В доме Сереже расхотелось спать, и он, веселый, бегал по избе. Потом вместе с матерью чистил рыбу. В желудке щуки он увидел заглотанного щуренка, а когда ради любопытства разрезал щуренка, который выглядел подозрительно толстым, то в нем тоже была какая-то рыбешка.
— Три рыбы сразу поймали, — ликовал Сережа.
Щуку, нарезанную кусками, и половину чебаков подсолили и оставили на утро. Остальную рыбу положили на горячую сковородку. Как и ожидалось, отец выпил слегка, «с устатку», по его собственному выражению, и, закусывая жареными чебаками, заговорил:
— Теперь ты, Серега, можно сказать, настоящий рыбак. Да!.. Завтра часиков этак в шесть встаем и едем с тобой сеть переставлять. Ту, в которой ниче не попалось. Поглядим — может, и все переставим. Мы ишо поплаваем с тобой. Разлив-то… он долго продержится. И для рыбешек раздолье, и для нас благодать.
И он, наверное уже в сотый раз, начал рассказывать, где лучше ловятся чебаки, окуни и язи и какой необыкновенной хитростью отличаются порою щуки. Серега слышал и не слышал, веки у него после сытного ужина опять начали помаленьку закрываться, и он стал клевать носом, сидя на стуле.
Трубы над горами
Повествование в рассказах
КАНМАРСКИЕ СТРАСТИ
До полудня Колька Малахов домовничал, потом они с Санькой Семеновым обедали, каждый у себя дома. По ягоды отправились уже под вечер, когда на улице стало хмариться и тусклый ночной туман обволакивал сырые овраги и болота возле Чусовой. Конечно, за ягодами умные люди уходят спозаранку. Санькина бабка, к примеру, или баушка Лиза, как ее зовут в поселке, еще на рассвете вскакивает, как подстегнутая, и вместе с бабами мчится куда-нибудь верст за восемь-десять, далеко в горы. Возвратившись в сумерках, валится на кровать, еле живехонька, охает и вздыхает. Саньке и на ягоды, собранные ею, глядеть неохота, ведь это они так уробили бабку. Большая корзинища у нее всегда полнехонька, — земляника, малина, смородина, черника, клюква, брусника. Только бабы не сразу все собирают, а что-нибудь одно, к примеру, только землянику, — ягода, она тоже не дура, каждая на своем месте растет.
У опушки леса, на пеньке сидела Маня, сумасшедшая баба лет тридцати, в грязном-прегрязном, покрытом грубыми разноцветными заплатами, платьишке. Посмотрела на ребятишек пустыми, ничего не выражающими глазами и сказала жалким просящим голосом:
— Славно-то как, господи!
Она каждого встречает этой странной фразой. И непонятно, отчего ей так хорошо. Маню в поселке Боктанка знают все от мала до велика. Жалеют ее. Года два назад она родила мальчика, который вскоре же помер. И как ни допытывались боктанские бабы у Мани, так и не узнали, кто ей сделал ребеночка.
Прошли мимо бойни, от которой, наверное, на версту разило зловонием, а над болотцем, куда стекала кровь, роились тучи толстых мух. Землянику здесь Санька с Колькой не собирали — противно.
Больше всего ягод возле Чусовой, на маленьких, будто игрушечных, полянках, в редком лесочке. А в сосновую чащу лучше не забираться, там травы, и той нету: солнце не доходит до земли. А без солнца какая земляника! Она ведь неспроста красная. Солнышком обогрета. Сегодня сосны что-то слишком уж шумят, видать, вверху, над кронами, разгуливается ветер. Санька с Колькой любят слушать, как шумят сосны, что-то беспокойное, далекое, не земное в их шуме.
У обоих маленькие корзиночки, так… стакашков на пять каждая, не больше. Но разве насбираешь возле поселка, или, как говорят боктанцы, возле завода, эти пять стакашков. Если всерьез говорить, какие уж тут ягоды: то колеи, то тропки, то лепехи коровьи… А шибко далеко забираться нельзя, не взрослые все-таки. Колька, тот и вовсе маленьким выглядит. Санька выше его и куда сильнее.
Что-то плохо сегодня, лишь изредка попадаются мелкие, жесткие ягодки. Ходят, ходят, а еще и дно корзинок не закрыли. Видно, придется, как и вчера, наложить в корзинки травы, а сверху насыпать земляники. А то ребята увидят на улице — обсмеют.
Их так и тянет в глубину леса, в сумеречную прохладную чащобу. Это от любопытства. Санька, тот и вовсе сует свой нос, куда просят и не просят. Третьего дня полез на баню и упал. А на той неделе заглянул во двор к соседке через щель в воротах. Соседку-вдовушку обнимал какой-то толстяк. Он, видать, смикитил, что кто-то подглядывает, открыл калитку и дал Саньке крепкого пинка.
— Сань! А че делают в лесу лешии? — вдруг спросил Колька и настороженно огляделся. — А они всамделе есть, эти лешии?
Саньке казалось, что есть «всамделе». О леших в Боктанке то и дело поминают: «Кричит как леший», «Лешак его дери!», «Здоров, лешак». Бабка рассказывала: леший — это дух лесной, хозяин и леса, и зверей, страшно сильный, даже деревья ломает, дико орет, свистит, ржет и ревет; на лбу у него рога, как у черта, а копыта, как у козла; он может превратиться в махонького — с мышку, а может вырасти и выше сосен; может обернуться волком, собакой, даже человеком. Попадешься ему, заведет в глушь, в чащобу и защекочет до смерти. С ним шутки плохи.
Санька сказал Кольке обо всем этом. И добавил:
— Отец у лешего черт. А мать — ведьма.
— Ой-я!!
Бабка рассказывала не только о леших, но и о домовых (они подсматривают за людьми и ночами все чего-то бегают и шебаршат), о ведьмах, которые летают в полночь на метелках. Какой нечистой силы только нет на свете! И самая страшная, конечно, — черти. Черт, бес, дьявол, сатана, лукавый, злой дух. И не поймешь, какая между ними разница, кто из них главнее. Бабка охотно толкует о ведьмах, домовых и леших, а вот о чертях говорит редко, воровато как-то, испуганно и всякий раз крестится.
Боже, сколько всяких страшных историй рассказывали боктанские старухи о нечистой силе!
Дом у Семеновых напротив старинного заброшенного кладбища, где уже давным-давно не хоронят, глянешь наверх — обычный бор, сосны пошатываются, их кроны подталкивают друг дружку и вроде бы даже перешептываются, сплетничают, а внизу, между стволами, могилки с гнилыми покосившимися крестами, а то и вовсе без крестов — просто жалкие бесформенные холмики. Бабка говорила, что здесь по ночам бродят покойники в саванах. И будто бы из какой-то могилки, правда, это было с полвека назад, доносился дикий крик и рев: кого-то якобы захоронили в каком-то сне. Конечно, бабка знать не знает слова «летаргический», также как и многих других интеллигентных слов. И Санька не знает. Но речь шла о летаргическом сне.
Шел двадцать седьмой год. Многие боктанцы уже не верили ни в бога, ни в черта или делали вид, будто не верят, поскольку стало модно не верить. Санькин и Колькин отцы тоже говорили, что не верят. А мать Колькина, Мария Терентьевна, и бабка Лиза во все верили — и в бога, и в черта, и в домовых, и в леших. Санькина мать тоже верила. Она зимой простыла после бани и скоропостижно померла. И, помирая, без конца шептала: «Господи, прости меня. Господи, прости меня…» Мальчишки не слыхали, чтобы родители когда-либо спорили о боге или о нечистой силе: хочешь верить — верь, не хочешь — не верь, твое дело.
Колькин отец пришел с утренней смены, а Санькин — корчует пни за Чусовой, возле плешивой полянки, вырубает там кустарник и березки. Потом полянку эту обнесет жердяной изгородью и весной посеет овес. И будет называться это место пашней. Кроме пашни у Семеновых есть еще покос (тот совсем далеко, верст, наверное, за восемь), огородишко, садик, корова, овечки, курицы, кошка с собакой ну и, понятно, изба с амбарушкой и банькой. У всех здесь — свое хозяйство. Рабочие и вроде бы немножко крестьяне. При царе еще попривыкли хозяйствовать.
